Боже ж ты мой! Как он умел все это воспеть в своем творчестве! С каким неподдельным восторгом и любовью он описывал жизнь своих соотечественников на земле, на воде и в горах!
И, может быть, именно ферма Дом судьи была началом его творческой жизни, а этот дом-музей — уже концом, на всем печать успокоенности мастера, пожинающего лавры своей славы.
И только одно вдруг пронзило мое сознание — письменный стол Мистраля, стоявший в его кабинете.
— Вот за этим столом писал Мистраль свою поэму «Мирей»! — сказал старый смотритель музея.
Стол был типа секретера, за какими обычно писатели не работают, с четырнадцатью узкими ящиками, сделан он был из какого-то светлого дерева, и крышка его была обтянута сукном удивительного цвета бирюзовой морской волны.
На верхней полке стола стояла маленькая бронзовая копия богини Ники Самофракийской. Она так подходила к этому миниатюрному столу и так жила отдельно от куч фотографий на стенах, и каких-то безвкусных барельефов с головой Мистраля на фоне грубейшей лиры, и бесконечных шляп и шелковых бантов под холеным подбородком старого поэта, что казалось, она, эта греческая обезглавленная Победа — единственный настоящий свидетель его тайных восторгов, его влюбленности в Мирей, его отцовской любви к своему герою Винсенту и его собственного бессмертия.
Если бы кто-нибудь мне сказал, что это не тот стол, за которым рождалась поэма, то я бы в ту минуту не поверила, — так ясно, так отчетливо я видела на этом сине-зеленом фоне всю кристально чистую историю любви богатой красавицы-девушки и бедного юноши-корзинщика.
А в какой прелестной, наивной манере дает Мистраль портрет своей героини:
Хозяйке минуло пятнадцать,
И, право, должен я признаться,
Что в наших Бо-горах и Кро-солончаках
Такую красоту едва ли
Еще когда-нибудь видали.
Наверно, солнечные дали
Ей дали цвет лица и ямки на щеках!
Глаза ее росой блистали,
В которой тонут все печали,
Такой лучистости нет даже у звезды.
А вдоль спины струились косы,
Волнисты и темноволосы,
И если щеки — абрикосы,
То грудь — как персика не слишком зрелые плоды.
При внешности живой и яркой
Она была чуть-чуть дикаркой.
Ах, если б прелесть вся была заключена
В стакан воды, что залпом пьете!..
Точно и любовно вылепил Мистраль портрет своего любимца, Винсента. Он брал его непосредственно в народе, зная свой народ, любуясь им, гордясь и чувствуя эту прямую связь с древнегреческой культурой, пустившей в землю Прованса глубокие, неистребимые корни. Вот его Винсент:
Пятнадцать лет Винсенту было,
И красотою наградила
Веселого плетельщика природа-мать.
Он статным был, хоть темнолицым,
Но цвета можно не стыдиться,
Ведь чернозем родит пшеницу.
А темное вино заставит вас плясать!
Он обладал большим уменьем
Во многих тонкостях плетенья…
Три претендента на руку Мирей, которых она отвергла ради любви к Винсенту, взяты у Мистраля из провансальской жизни крестьян и пастухов его времени. Это был Аларий, пастух, владелец огромного стада овец, Веран — лошадник, объезжающий диких белых лошадок Камарги, и Урриас — укротитель диких быков. По существу, это — основные профессии Прованса, не считая, понятно, рыбаков и пахарей. Но с каким знанием и, я бы сказала, страстью описывает поэт всех трех претендентов, каждому давая характер и национальные черты. Аларий, который уводил каждую весну стада в Альпы, был уроженцем предгорий, и он, как подлинный «классический» пастух, умел резать по дереву изысканнейшие вещицы. И хоть душой он был мягок и лиричен, телом он был закален, умел переносить любые непогоды и опасности в горах. Каждый раз гнал он отары в горы:
И, видя, как они бежали,
Глаза Алария блистали,
Как жезл, в руке кленовый посох он держал.
Среди своих овчарок белых,
Что стерегут овец умело,
И в кожаные гетры до колен обут,
Своим спокойным, мудрым видом
Похожий на царя Давида,
Стоял он, глядя деловито,
Как овцы из колодцев воду пьют.
Погонщик лошадей Веран уже совсем другой. Он арлезианец, он иначе себя держит, умеет подойти к отцу Мирей, пленить его и добиться у него успеха:
Пришел погонщик, гордый, чинный,
Сюртук на нем был светлый, длинный,
По-арлезиански лишь держался на плечах,
И пояс с пестрою каемкой,
Как спинка ящерицы тонкой,
С полями шляпа из клеенки
Переливалась в ярких солнечных лучах.
Третий жених — Урриас, этот, видимо, пиренеец, его предки спустились с диких гор на промысел, в нем угадывается, конечно, не грек, не римлянин, а испанец и даже мавр:
Среди быков и телок черных
Весь год он проводил в просторных
Степях. В манадах выращенный паренек
Был вроде бычьего сложенья,
В глазах шальное выраженье.
Колючий весь, в душе броженье,
В руках дубинка, а одежда возле ног…
И сколько он быков в манаде
В Камарге метил на ферраде [8],
И был он на рогах питомца своего,
И шрам, на молнию похожий,
Он носит меж бровей на коже,
И мох солончаковый тоже
Однажды густо обагрила кровь его…
Всем троим отказала Мирей, потому что любила Винсента. В великолепных стихах отразил Мистраль эту чистую первую любовь и все очарование тайных встреч, когда:
Сливались в сумерках их души.
Касанья рук их становились все нежней.
Потом надолго замолкали,
Ногами камешки толкали.
Потом, не зная, что придумать, начинал
Любовник новоиспеченный
Описывать, смеясь смущенно,
День, в неудачах проведенный,
И то, как ночью под открытым небом спал,
Когда устраивали драки
С хвостами драными собаки…
Потом Мирей рассказывала все всерьез
О том, как целый день трудилась,
О том, как мать с отцом бранилась,
И о козе, что в сад вломилась
И уничтожила листву цветущих лоз…
Я стою и смотрю на бирюзовое сукно на письменном столе Мистраля. Кабинет, оклеенный обоями с разводами того же бирюзового цвета, с типичным французским узором XIX века, уставлен шкафами с его книгами. Шкаф с переводами поэмы на всех языках мира, кроме нашего — русского. Русского перевода «Мирей» в шкафу нет. Но теперь он будет. И мне выпала удача быть автором перевода 6300 строк этой бессмертной поэмы, которую Мистраль писал… Нет, все же не на бирюзовом сукне, а на том, на каменном столе в саду Дома судьи!
