Наверху два больших зала, подробно знакомящих с личностью и творчеством Фредерика Мистраля. В шкафах и на витринах лежат ранние и поздние издания произведений Мистраля и переводы с них. Портреты современников поэта и их произведения. Культ Мистраля утверждается в оформлении его маленькой крестьянской колыбели. Она стоит, как святыня, под стеклянным колпаком на возвышении, украшенном резьбой по дереву, вензелями, ангелочками, пальмовыми ветками. Словно на катафалке, стоит эта крестьянская качка с деревянной решеткой, с подушкой, с одеяльцем, с голубым бархатным платьицем Мистраля-младенца и прядкой его золотых волос в ларчике. Все это подчеркнуто пышно, громоздко, старомодно, но в этом — время, стиль и, главное, бесконечная преданность памяти поэта и постоянная любовь к нему…
Вот об этом музее и говорит Шарль Гальтие, об этих залах с произведениями Мистраля: он считает, что там должно быть место для задуманной нами всеми здесь втроем у него в кабинете церемонии подношения Провансу русского перевода «Мирей».
Сара египетская
— Пять франков, мадам! Это будет стоить вам пять франков! — Узкая темная ручка закрыла объектив моего фотоаппарата. Девчонка лет двенадцати, щуря иссиня-черный глаз, нахально улыбаясь, так вцепилась в объектив, что я с трудом оторвала ее руку. Сцена была потеряна, кто-то из толпы загородил мне ее спиной.
А сцена была хороша: в кругу цыган, молодых и старых, пел и танцевал мальчик лет девяти. Три гитариста играли, подпевая гортанными, диковатыми голосами в звоне и лязге гитар:
Ай-ай, двинь меня по башке!
Как двинула по сердцу.
Ай-ай, двинь меня по башке,
А то я умру от страсти!
Поет малыш, ловко извиваясь в такт гибким, тоненьким телом. Он вертится по кругу, непрестанно выбивая ритм каблуками высоких сапожков. Но широкополая черная шляпа, надвинутая на лоб, от этих движений даже не качнется, так гордо сидит голова на его темной мальчишеской шее.
Ай-ай! Сердце мое горит
И в тоске по тебе исходит.
Это уже подхватывает такая же маленькая девчонка, внезапно вынырнувшая из толпы, обхватив худыми ручонками свои узенькие бедра, обтянутые красной юбкой в черную горошину. Оборки юбки крутятся возле голых темных коленок, а босые ноги выколачивают сложнейший ритм под струны гитары. Все движения девочки повторяют манеру взрослой цыганки, зазывно и откровенно танцующей в каком-то опьянении от возгласов гитаристов и собственного темперамента.
Взрослые цыгане, хлопая в ладони, довольно посмеиваются над маленькой парой. Старый, видимо дед, не выдерживает и, надвинув шляпу на глаза, раскинув руки в пестрых рукавах рубахи, выходит на круг. Ребята мгновенно смываются, а дед, так же изящно, как его внук, вывернув руки возле талии, не прикасаясь к ней, дробит каблуками сухую камаргскую землю. И вдруг к нему в пару вылетает толстая, старая, с огромным животом, перетянутым пестрым платком, цыганка. Она пронзительно затягивает какую-то другую мелодию, и гитаристы сразу подлаживаются ей в тон. Ни возраст, ни тучность, ни седина не мешают этой бабке выделывать полупристойные движения, толкая деда то сзади, то спереди с озорством молодой девчонки, и смеяться, тряся длинными яркими серьгами, обрамляющими ее прелестное грубоватое лицо, полное почти детской радости и веселья.
Это цыгане танцуют на празднике святой Сары, танцуют всей многочисленной семьей. Молодой бородатый цыган с локонами, лежащими на плечах модного пиджака (такие тоже есть), сменяет стариков, к нему подлетает цыганочка уже совсем в модных брючках и распашонке, прямо будто с парижского бульвара Капуцинов, потом цыганка средних лет, в шали и цыганской юбке, вылетев на круг, приседает на землю, как фантастический цветок, раскинув лепестки, и поет, кружась талией и трепеща смуглыми плечами в белой прозрачной кофте, звеня монистами и огромными бусами, похожими на елочные украшения.
А в это время в соборе святых Марий идет торжественная служба. Праздник 25 мая. Сегодня статую святой Сары понесут к морю, как носят святых Марий.
Цыгане в белых длинных хламидах стоят возле храма, один из них держит большой деревянный крест — он понесет его на плече до взморья. Остальные понесут статую Сары, водруженную на носилки. Уже гарцуют всадники-гардианы, которые, как всегда, откроют шествие.
Возле входа в церковь какой-то молодой сентмариец, накупив здесь же, рядом, в магазинчике, толстых свечей для церкви, решил узнать свое будущее: цыганка гадает ему по правой руке, а в левой он держит свечи. Она что-то долго и обстоятельно рассказывает ему, а он серьезно слушает, то улыбаясь, то хмурясь и грустно качая головой. А рядом, на парапете храма, другая цыганка раскладывает карты какой-то пожилой арлезианке с бархатной наколкой на волосах и богатой пелеринкой из кружев. А чуть подальше, на деревянной перекладине коновязи, сидят четыре парня, один что-то поет под гитару, а другие внимательно слушают, — видимо, новая песня. Все четверо — цыгане, все в модных пестрых рубашках и джинсах, у всех золотые перстни на пальцах и золотые часы на запястьях.
Площадь перед храмом кишит народом. Тут и местные, и приезжие провансальцы, и масса туристов, которые толпятся в маленьких лавочках с сувенирами и покупают всякие безделушки, открытки, плетушки, детские костюмы гардианов, юбочки и чепчики для девочек, — ну, словом, все, что в каждом городе каждой страны продается для интуристов. Только у нас, на Кутузовском проспекте в Москве, продаются деревянные ложки, расшитые полотенца и деревянные церквушки без крестов, а здесь — фартучки провансальских узоров, кружки с надписью: «Камарга», фарфоровые куколки «Мирей» и керамические модели храма святых Марий с крестами над колокольнями.
Цыганские таборы растянулись по всему берегу. Это были главным образом пиренейские, французские цыгане, испокон века считающие служанку Сару своей покровительницей. Интересно проследить, каким путем Сара попала в цыганские святые. Существовала версия о том, что Сара жила на этом берегу до появления здесь святых Марий, которые, как говорит легенда, приходились тетками Христу. Когда двух Марий выбросило на берег, к ним присоединилась служанка, египтянка Сара, ходившая за подаянием к пастухам, чтобы прокормить своих двух госпожей. Вторая версия говорит, что когда барку с Мариями и другими проповедниками отнесло от берега Палестины, то донесся крик: «Возьмите меня с собой! Я тоже хочу испить чашу смерти!» Но барка была уже далеко от берега, и тогда Мария Саломея бросила в волны свою вуаль, по которой Сара добежала до барки, как по мосткам.
