Жизнь не терпит сгущения красок, словно оберегает человека от однообразия, и, посылая печаль, озаряет ее внезапным всполохом радости.
Константин это понимал. Иначе как пережить смерть Гончарова, отца, Фета, Грота, Чайковского, Государя?… «Время должно успокоиться. И этот год тревог тоже», — как заклинание, начертал он в дневнике.
До конца года, который начинался, казалось бы, с доброго знака, надо было прожить еще декабрь. Однако и этот последний месяц не обошелся без неприятностей. В Московском университете взбунтовались студенты на лекции В. О. Ключевского, посвященной ушедшему Александру III, против «восхвалительной лжи» лектора по адресу умершего Императора. 53 человека были приговорены к административной ссылке на три года без права проживания в столичных и университетских городах. Студенческая делегация побывала у Льва Толстого. Толстой немедленно обратился к А. Ф. Кони, как к крупному судебному деятелю, прося его о помощи. При этом он писал: «… Администрация без суда и независимо от университетского начальства хватает и высылает из Москвы… часто ни в чем не повинных, и все это делается тотчас же вслед за вторжением жандармов и полиции в университет для того, чтобы разогнать (мнимую) сходку, которой не было, а были только несколько десятков студентов, дожидавшихся ответа ректора на их просьбу о пересмотре дела об исключении 3-х товарищей…»
Через несколько дней студенты — два человека — появились и у Николая Николаевича Страхова, которому Толстой также написал письмо. Приехали они из Москвы, не отважились идти к министру народного просвещения Делянову, а решили сразу жаловаться Государю.
Страхов сам пошел к министру, прочитал ему письмо Льва Толстого.
— Там мы посмотрим, поразберем, — неопределенно сказал министр.
Тогда Страхов показал письмо Толстого Великому князю, надеясь на его помощь. В душе Константин Константинович отрицательно относился к студенческим беспорядкам: студентам надо заниматься не политикой, а учебой.
— Однако вы хорошо сделали, что отговорили их от подачи жалобы Государю, — сказал он Страхову и неожиданно для себя ворчливо добавил: — Вообще-то студентам надо бы покорно терпеть последствия своего неприличного поведения…
Но тут же при Страхове вызвал Л. Н. Майкова:
— Леонид Николаевич, напишите в Москву правителю канцелярии московского губернатора Истомину, чтобы безвинно пострадавшие студенты были удовлетворены.
— Придется Сергея просить, все-таки московский генерал-губернатор… — вздохнул он, когда Майков ушел.
Попросил. Дело было улажено.
«Мне остается только сказать… о том умилении, которое столько раз возбуждала и теперь снова возбудила во мне Ваша доброта», — благодарил позже Константина Константиновича за помощь студентам Страхов.
Николай Николаевич Страхов проживет еще чуть больше года. Уйдет еще один великий старик из окружения Константина, не успев поработать над вторым, полным, для «изыскателей», собранием сочинений Фета. Сделает это издатель Б. В. Никольский. В предисловии он сообщит читателям: «В наблюдении… за изданием, как и за первым посмертным, приготовленным к печати покойным Н. Н. Страховым, соблаговолил принять участие Великий князь Константин Константинович, отвечая тем посмертному желанию самого поэта».
* * *
Двадцать шестого января 1896 года к дому Стрелигова на Ново-Петергофской улице, 16, у Торгового моста, подъехала коляска Великого князя Константина Константиновича. Он поднялся на пятый этаж в бедную квартирку, где в стоявшем на столе посеребренном гробу лежал известный критик Николай Николаевич Страхов, а у закрытого тканью зеркала понуро застыл поэт Аполлон Николаевич Майков.
Великий князь тихо стал у изголовья покойного, всматриваясь в лицо еще одного покинувшего его друга. Вспоминал его слова: «У Вас есть сердце, и потому Вам предстоит прекрасное поприще и как поэту, и как деятелю русского просвещения» — и бессловесно упрекал Николая Николаевича за этот его уход, за их расставание…
Начиналось новое царствование. Впереди была коронация.
Когда 27 апреля 1896 года Великий князь приехал на Николаевский вокзал, посадка в поезд двух батальонов Преображенского полка уже заканчивалась. В каждом из тридцати семи вагонов разместилось по 35 человек нижних чинов. Для офицеров выделили еще три вагона. Константину Константиновичу было предоставлено отдельное купе. Пока денщик размещал его вещи, Великий князь наблюдал за тем, как нижние чины занимали свои места. Его вмешательство не понадобилось — командиры батальонов со списками в руках рассаживали людей деловито и споро.
Последние недели перед отъездом в Москву на коронацию были довольно утомительными. Не столько физически, сколько морально. Камнем давили душу тягостные раздумья о своей поэтической немощи, длящейся уже более года. Казалось, появись хотя бы одна удачная строка, один яркий образ — и всё вокруг волшебно заиграет, все его обязанноети, исполняемые вполне прилежно, враз приобретут характер вдохновения. Но он по-прежнему был нем перед чистым листом бумаги. В отчаянии откладывал в сторону бесполезное золотое перо, приобретенное совсем недавно, отодвигал прекрасные шведские чернила от Людмилы Петровны Буксгевден, комкал бумагу… Настоящим спасением явилась необходимость ехать в батальонные казармы следить за сборами в Москву.
Разбудить себя приказал в пять утра. Предстоящая поездка радовала: он любил поезд, любил стоять у вагонного окна и наблюдать меняющиеся картины! И Москву, которую любил со времени своего первого дальнего путешествия поездом десятилетним мальчиком!
Утро выдалось холодным, маем и не пахло. Одна половина неба вроде бы обещала солнце, другая, куда направлялся поезд, — была затянута тучами, от одного взгляда на которые Великий князь поежился. Он с удовольствием поднялся в теплое купе. Скомандовали отправление, и без четверти семь поезд дернулся с места.
Под ленивый перестук колес на стыках рельс и редкие натужные свистки паровоза он вспоминал свою первую поездку в Первопрестольную. Отец, помнится, разбудив его ранним утром и помогая одеться, сказал:
— Первым делом в Москве надо поклониться иконе Иверской Божией Матери, тогда всё у нас устроится вполне. — И рассказал историю этой иконы,[49] о чудесах, которые с ней происходили, и о тех, которые творила она сама.
Он узнал, что московская Иверская Матерь Божия находится в специальной часовне Воскресенских ворот, ведущих на Красную площадь… Горожане не начинают новых дел, не отправляются в путь, не помолившись перед Иверской, к ней за напутствием заглядывают даже иноверцы.
