За несколько недель до этого канцлером стал Штреземан. Политика вмиг стала гораздо спокойнее. Никто больше не говорил о гибели рейха. Союзы, ворча, вернулись к состоянию, похожему на зимнюю спячку. Из них ушли многие члены. Никто больше не пропадал без вести. Из городов исчезли спасители. Вся политика, казалось, сводится единственно к спору между партиями о том, кто же все-таки изобрел “марку ренты”. Националисты утверждали, что это был Гельферих, депутат-консерватор и бывший кайзеровский министр. Левые, не соглашаясь, называли имя доктора Шахта, верного демократа и твердого республиканца. Это были дни после потопа. Все было потеряно, но вода уже начала спадать. Старики не могли вспомнить ничего похожего, чтобы вновь завести свою песню о том, “как было тогда”, а молодежь испытала что-то вроде легкого сотрясения мозга. Двадцатилетним директорам банков пришлось снова подыскивать себе места младших клерков, а школьникам — обходиться двадцатью марками карманных денег. Конечно, были и “жертвы стабилизации валюты”, кончавшие жизнь самоубийством. Но количество тех, кто начал понемногу вылезать из своих нор, спрашивая себя, неужели опять можно жить, было намного больше.
Общая атмосфера слегка напоминала похмелье, но все-таки облегчение чувствовалось. К Рождеству весь Берлин превратился в огромную рождественскую ярмарку. Каждая вещь стоила десять пфеннигов, и все покупали себе трещотки, марципановых зверушек и прочую детскую дребедень, только чтобы убедиться, что опять стало можно купить что-то за десять пфеннигов. А может быть, и для того, чтобы забыть последний год, все эти последние десять лет, и вновь почувствовать себя ребенком.
Во всех лавках висели плакаты: “Снова по ценам мирного времени”. Впервые за много лет настало нечто, похожее на мир.
Это и был мир. Начало единственного по-настоящему мирного периода, которое довелось пережить моему поколению в Германии: время с 1924 по 1929 год, когда политикой страны управлял из министерства иностранных дел Густав Штреземан. “Эпоха Штреземана”.
Возможно, о политике можно выразиться теми же словами, как говорят о женщинах: лучшая из них — та, о которой меньше всего говорят. Если так, то политика Штреземана несомненно была лучшей. В его времена почти не было политических дебатов. Разве что в первые два-три года: о борьбе с опустошительными последствиями инфляции, о плане Дауэса, о Локарно и Туари, о вступлении в Лигу Наций: это были события, которые обсуждались. Но и только: политика перестала быть тем, из-за чего бьют посуду.
Года после 1926 нечего стало и обсуждать. Материалы для аршинных заголовков газетам приходилось разыскивать в других странах.
В нашей стране ничего нового не происходило, все было в порядке, все шло своим чередом. Иногда сменялось правительство, у власти находились то правые партии, то левые. Но большой разницы не было. Министром иностранных дел всегда был Густав Штреземан. Это означало мир, отсутствие кризисов, business as usual.
В страну текли деньги, стоимость денег не менялась, бизнес шел хорошо, старики вновь начали понемногу извлекать из сундуков свой житейский опыт, приводить его в порядок и выставлять напоказ, как будто тот никогда не обесценивался. Последнее десятилетие было забыто, как страшный сон. До рая опять стало далеко, спрос на спасителей и революционеров упал до нуля. Общественной сфере требовались лишь исполнительные администраторы, частной — бойкие торговцы. Было вдоволь свободы, покоя, порядка, доброжелательнейшего либерализма всюду и везде, были хорошие зарплаты, хорошая еда и немного общественной скуки. Каждому предлагалось спокойно и безмятежно заниматься своей частной жизнью, устраивая ее по своему вкусу и фасону.
Но тут опять произошло нечто странное — и в этом я вижу одно из важнейших политических событий нашего времени, о котором не писали в газетах. Этого предложения почти никто не принял. Никому было не надо. Оказалось, что целое поколение в Германии не знает, что делать со столь щедро подаренной ему частной жизнью.
Очень молодые и совсем юные немцы примерно двадцати следовавших друг за другом годов рождения привыкли черпать все сколько-нибудь важные события, все поводы для глубоких эмоций, все объекты любви и ненависти, ликования и траура, все сенсации и острые ощущения извне, из общественной сферы, охотно беря их, так сказать, бесплатно, даже если к ним прилагались такие вещи, как бедность, голод, смерть, неразбериха и риск. Когда же поставки этого бесплатного продукта прекратились, они оказались беспомощными, чувствуя, что их ограбили, обделили, приговорив к разочарованию и скуке. Жить своей жизнью, делать эту свою маленькую частную жизнь великой, прекрасной и достойной, наслаждаться ею и находить в ней интерес — этому их никто никогда не учил. Поэтому спад общественной напряженности и возвращение частных свобод были восприняты ими не как подарок, а как самый бессовестный грабеж. Они скучали, постепенно дурея от этой скуки, роптали потихоньку — и чуть ли не с жадностью хватались за каждый промах властей, за каждую неудачу или инцидент в надежде на скорый конец мирного времени и начало новых коллективных авантюр.
Чтобы уж быть точным — а эта проблема требует точности анализа, потому что именно она, по-моему, и является ключом ко всему тому этапу всемирной истории, который сейчас переживаем мы все, — добавлю: так реагировали не все и далеко не каждый из того поколения юных немцев. Были и такие, кто, пусть неумело и с опозданием, в это время, можно сказать, учились жить, находя вкус в своей собственной частной жизни, постепенно отвыкая от сивухи военно-революционных игрищ, и начинали становиться личностями. Именно тогда, невидимо и незаметно, образовалась и начала расширяться та бездонная пропасть, которая разделила потом немецкий народ на нацистов и ненацистов.
Я уже говорил где-то выше, что у моего народа способность к личной жизни и личному счастью выражена слабее, чем у других. Позже, во Франции и Англии, мне довелось с удивлением и не без зависти понаблюдать (и поучиться), какими счастливыми могут ощущать себя люди, каким неисчерпаемым источником энергии может всю жизнь служить, например, французу его каждодневный со вкусом приготовленный обед, солидный мужской разговор за бокалом хорошего вина и красиво обставленные любовные приключения, а англичанину — его сад, забота о животных и бесчисленные, по-детски серьезные спортивные игры и хобби. У среднего немца не было ничего даже похожего. Лишь небольшая прослойка образованных людей — не такая уж маленькая, но все равно в меньшинстве, — умела и до сих пор умеет находить смысл и радость жизни в книгах и музыке, в осознании своей роли в этой жизни и в выработке собственного мировоззрения. Что было у нас, принадлежавших к этой прослойке? Доверительный обмен мнениями, умный разговор за бокалом вина, традиционная и немножко сентиментальная верность старым друзьям и, наконец, любовь к семье и сосредоточенность жизни на ней — вот в чем были наши горести и радости. Десять лет, с 1914 по 1924 год, похоронили под собой все эти ценности, а молодым уже не нужны были эти наши традиции и обычаи.
За пределами же этого образованного слоя главную опасность тогда в Германии представляли душевная пустота и скука. (Опять же исключая некоторые географические окраины — Баварию, Рейнланд, — где все-таки были юг, романтика и юмор.) На просторах же северной и восточной Германии, в этих безликих городах, за всей суетой четкого, аккуратного и лояльно поставленного бизнеса, не говоря уже об администрации, людям грозило и грозит отупение. А еще, конечно, horror vacui и поиски спасения. Спасения в алкоголе, в суевериях или, лучше всего, в каком-нибудь повальном, увлекательном, низкопробном массовом психозе.
Такая ситуация, при которой в Германии лишь сравнительно немногочисленное меньшинство (отнюдь не обязательно связанное с принадлежностью к аристократии или к большому бизнесу) осознавало, что происходит на самом деле и какие могут быть из этой ситуации выходы, — кстати, вот вам еще одна наша особенность, в силу которой Германия в принципе не способна иметь демократическое управление, — эта ситуация в период с 1914 по 1924 год угрожающе обострилась. Взрослое поколение, пережив крах всех своих идеалов и надежд, потеряло уверенность и оробело; старики засобирались в отставку, выискивая себе на смену молодых, всячески улещивая их и ожидая от них чудес. Молодые же не знали и не хотели знать ничего, кроме общественной шумихи, сенсаций, анархии и опасной эйфории рискованных игр в числа. Они ждали лишь возможности самим устроить опять все то, во что их так усиленно вовлекали когда-то, только с еще большим размахом, а вся эта частная жизнь была для них “скучной”, “буржуазной” и “позавчерашней”. А массы, тоже привыкшие было к разным сенсационным беспорядкам, в их отсутствие начали постепенно расслабляться и загнивать, кстати, не без влияния их последнего великого суеверия — педантично цитируемого и торжественно чтимого премудрого св. Маркса, с верой в его чудотворную силу и упованием на автоматическое свершение предсказанного им развития общества.
