А потом внезапно объявили, что Капп подал в отставку. Подробностей опять же не сообщали, но, судя по возобновившимся перестрелкам, вернулось доброе старое правительство. Через некоторое время в водопроводных трубах что-то ожило и забулькало. Вскоре после этого нас опять призвали в школу. Там тоже все выглядело несколько подмокшим. А еще вскоре опять начали выходить газеты.
После Капповского путча у нас, у школьников, пропал всякий интерес к текущей политике. Все политические течения успели так или иначе опозориться, и она утратила для нас всякую привлекательность. Наша “Старая Пруссия” самораспустилась. Многие нашли себе другие интересы: одни принялись собирать марки, другие увлеклись фортепиано или театром. Лишь некоторые остались верны политике, и тут мне впервые бросилось в глаза, что это были, как правило, самые глупые, грубые и несимпатичные. Они быстро вступили в “правильные” организации, будь то Национал-германский югендферайн или Союз имени Бисмарка (гитлерюгенд, напоминаю, еще не существовала), и вскоре уже демонстрировали нам в школе кастеты, резиновые дубинки и даже “палки-убивалки”, хвастались своим участием в ночных акциях по расклейке или срыванию плакатов и начали разговаривать на своем особом жаргоне, отличавшем их от прочих. Еще они стали вести себя не по-товарищески по отношению к нашим ребятам-евреям.
С одним из них мы сидели за одной партой и как-то раз, это было вскоре после Капповского путча, на очередном скучном уроке я увидел, что он все время чертит у себя в тетради какие-то странные фигуры. Пара ломаных линий, образовывающих неожиданный и очень приятный симметричный орнамент, похожий на коробочку. Я немедленно впал в искушение начертить такой же.
— Что это? — спросил я шепотом, потому что все-таки шел урок, хоть и скучный.
— Антисемитский значок, — коротко шепнул он мне в ответ. — Его носили на касках люди из отрядов Эрхардта. Он означает: “Евреи, убирайтесь вон”. Надо знать.
И продолжал бегло чертить дальше.
Так я впервые познакомился со свастикой. Это было единственное, что оставил после себя Капповский путч. Потом этот значок стал встречаться все чаще.
Лишь два года спустя политика вдруг вновь стала интересной, причем благодаря одному-единственному человеку: это был Вальтер Ратенау.
Ни до, ни после этого в Германской республике не было политика, который бы так воздействовал на воображение масс и молодежи. Штреземан и Брюнинг, дольше пробывшие у власти и в некотором смысле определившие два кратких периода истории, не обладали такой личностной магией. Сравнить с ним можно разве что Гитлера, да и то с одной оговоркой: последнему так задолго начали планомерно делать паблисити, что различить, где подлинное влияние личности, а где реклама, теперь уже практически невозможно.
Во времена Ратенау крупных личностей на политической сцене еще не было, а сам он и пальцем не шевельнул для того, чтобы на эту сцену попасть. Это самый яркий из пережитых мною примеров того необъяснимого случая, когда в жизни общества появляется “великий человек”: он неожиданно завоевывает любовь масс, несмотря на все препоны, люди начинают к нему прислушиваться и болеть за него, в обществе возникает возбуждение, скучное вдруг становится интересным, возникает ощущение “шанса, который никак нельзя упускать”, все душой и сердцем становятся на его сторону, создаются легенды, культ личности, любовь и ненависть достигают наивысших пределов. Это происходит стихийно и неудержимо, почти бессознательно. Таково действие магнита на кучку железных опилок: они притягиваются к нему бессознательно, неудержимо, необъяснимо.
Ратенау стал сначала министром восстановления хозяйства, потом — иностранных дел, и тут все почувствовали, что политика опять началась. Когда он ездил на международные конференции, у нас вновь появлялось ощущение, что Германия представлена на политической арене. Когда он заключал какое-нибудь “Соглашение о поставках всего необходимого” с Лушером или подписывал “Договор о дружбе” с Чичериным — пускай никто, кроме редких знатоков, не понимал, что такое это “все необходимое” и что кроется за выкрутасами дипломатических формулировок договора с русскими, — и то и другое было главной темой бурных дискуссий возле продуктовых магазинов и газетных киосков, а мы, ученики средней школы, раздавали друг другу пощечины, если один называл эти договоры “гениальными”, а другие считали их “еврейской изменой родине”.
И дело было не только в политике. Фотографии Ратенау, как и фотографии любых политиков, печатались в газетах, но если лиц последних невозможно было запомнить, то взгляд Ратенау навсегда запечатлевался в памяти у каждого: внимательные темные глаза, полные мудрости и печали. Читая его речи, все чувствовали, что, независимо от содержания, в них звучит глубокий подтекст обличения, требовательности и призыва — речь пророка. Многие стали искать и читать его книги (и я в том числе): в них тоже звучали сдержанные по форме, но глубокие по смыслу призывы, стремление успокоить и в то же время убедить, требовательность и надежда. И в то же время — именно в этом заключался их магнетизм. Они были отрезвлением и в то же время фантастикой, лишали иллюзий и в то же время звали в бой, они были полны скепсиса и в то же время веры. Самые смелые мысли выражались в них самым спокойным и нейтральным стилем.
Как ни странно, до сих пор не нашлось биографа, который написал бы о Ратенау так, как этот человек того заслуживает. Его, без сомнения, следует включить в число пяти-шести великих людей века. Он был революционером из аристократов, экономистом из идеалистов, патриотом Германии из евреев, гражданином мира из германских патриотов, а из граждан мира — самым что ни на есть хилиастом и в то же время слугой Закона (еврей, что и говорить, но только в этом отношении). Он был достаточно образован, чтобы возвыситься над своим образованием, потому что был богат; он был достаточно богат, чтобы возвыситься над своим богатством, потому что был гражданином мира; он был достаточно гражданином мира, чтобы возвыситься над суетой этого мира. Было нетрудно представить его себе не только министром иностранных дел Германии, заступившим на пост в 1922 году, но и, например, немецким философом 1800 года, главой международной финансовой империи 1850 года, да хоть мудрым раввином или отшельником. Он соединял в себе несоединимое, причем самым опасным и рискованным образом, всякий раз делая то, что именно и возможно было сделать только здесь и сейчас. И весь этот синтез культур и мировоззрений стал для него не пищей для ума и не поводом для действий, нет: он создал его личность.
И что, неужели вождь масс должен быть таким? — спросят многие. Ответить на это, как ни странно, можно только одно: да. Массы — я имею в виду не пролетариат, а то самое анонимно-коллективное сознание, к которому принадлежим мы все, хоть высоко- или низкородные, в определенные моменты истории, — так вот, массы сильнее всего реагируют на того, кто меньше всего похож на них самих. Обычный человек, снабженный всеми необходимыми добродетелями, может стать популярным; однако снискать всеобщую любовь или всеобщую ненависть может лишь необычная, абсолютно непривычная для масс личность, будь он хоть с самых верхов, хоть из низов. Если у них что-то вообще способно вызвать такие чувства, о чем я могу судить лишь по моему немецкому опыту. Ратенау и Гитлер были именно такими раздражителями, которые сумели не только взволновать массы, но и заставить их действовать; первый за счет всеобъемлющей высоты своего духа, второй за счет не менее всеобъемлющей низости. Оба, и это самое главное, вырвались внезапно из какой-то глухой провинции, и каждый из них был “человеком ниоткуда”. Однако один был носителем высокой духовности, возникшей благодаря слиянию культур трех тысячелетий и двух континентов, а другой вышел из непроходимых джунглей наследственного бескультурья, с того самого мещанского “дна”, где ценится всякое дерьмо вроде неприличных книжек, подглядывания за соседями, мест в приютах для бездомных, подпольных абортов и драк за лучшие места в наблюдении за очередной смертной казнью. Оба, каждый из своего “ниоткуда”, несли в себе эту волшебную силу, и содержание их политики было тут совершенно ни при чем.
Сейчас уже трудно сказать, к чему политика Ратенау могла бы привести Германию и всю Европу, если бы ему хватило времени. Но, как известно, времени ему для этого отпущено не было: через полгода после вступления в должность его убили.
Я уже говорил, что Ратенау вызывал у людей либо страстную любовь, либо страстную ненависть. Эта ненависть была дикой, иррациональной, она даже не подлежала обсуждению; такой первобытной ненависти удостоился потом опять-таки лишь один-единственный немецкий политик: Гитлер. Понятно, что Ратенау и Гитлера ненавидели разные люди, отличавшиеся друг от друга соответственно, так же как сами эти политики. “Свинью пора резать” — так выражались противники Ратенау. И все же никто не ожидал, что однажды вечерние газеты выйдут с таким простым и даже скупым заголовком: “Убит министр Ратенау”. Читая это, люди испытывали чувство, как будто почва уходит у них из под ног, и это чувство еще усиливалось, когда они узнавали, насколько легко, без труда, даже как-то обыденно было совершено это убийство.
