«Не могу удержаться и не сообщить тебе презабавнейшей новости. В семействе Тургеневых полнейший разлад. Такая забава многим знакома, скажешь ты. Не спорю, подобное ненастье никого не минует, но дело не в нем самом, а в обстоятельствах, ему сопутствующих. Прежде всего, разлад этот случился по вине не Сергея Николаевича, хотя, думается, от былых своих невинных шалостей он вряд ли отказался, но по вине престарелой госпожи Тургеневой. Она не только увлеклась каким-то, как говорят, сыном разорившегося московского аптекаря, но и самым преспокойным образом отправилась с новым Адонисом в очередной заграничный вояж, не сказывая даже, как скоро собирается и собирается ли вообще из него воротиться в родные края. Сергея Николаевича я встретил в Петербурге, куда он перебрался из Москвы, чтобы быть поближе к сыновьям. Вид у него жалкий: постарел, оплешивел, от былой уверенности в себе не осталось и следа. Между тем даже родной брат, сказывали, держит руку невестки, чтобы не лишиться по-прежнему занимаемого им места управляющего лутовиновскими богатствами. Как тут не сказать: не в деньгах счастье. И все же, какова старушка!»
Сергея Николаевича не стало 30 октября 1834-го, он прожил в Петербурге около года. Варвары Петровны на похоронах не было. Она вернулась в Россию, лишь спустя четыре месяца, чтобы начать обдумывать следующее путешествие, между прочим приведя в порядок денежные дела. Наследство после отца у Тургеневых было ничтожным, в выделении обоим денег из своей части мать наотрез отказала. Другое дело — Биби, о благосостоянии которой мать начала думать с момента ее рождения.
Очередная заграничная поездка — и… Впрочем, здесь ничего определенного нельзя утверждать. Только в так называемой «Голубой тетради», которую Варвара Петровна будет вести в течение 1839–1842 годов, появится намек, позволяющий предположить ее причастность к рождению некоего мальчика, зарегистрированного как «сын портнихи и неизвестного отца» под именем Луи Поме.
Во всяком случае, Тургенев до конца своих дней будет поддерживать с ним добрые отношения, как и посвященная во все тайны тургеневской семьи Полина Виардо. Попыток привезти его в Россию сделано не было. А Варвара Петровна слишком захвачена своими переживаниями, чтобы думать об обоих сыновьях.
Тургенев признавался, что совершенно отвык от семьи и не искал встреч с матерью. Он располагает своим временем по собственному усмотрению, сам определяет круг своих знакомств, и до той поры сердечные увлечения явно обходят его стороной. Зато сколько иных впечатлений удается пережить!
«Уже дописывая предыдущую строку, я вспомнил, что первое мое свидание с Гоголем происходило гораздо раньше, чем я сказал в начале. А именно: я был одним из его слушателей в 1835 году, когда он преподавал (!) историю в С.-Петербургском университете. Это преподавание, правда сказать, происходило оригинальным образом. Во-первых, Гоголь из трех лекций непременно пропускал две; во-вторых, даже когда он появлялся на кафедре — он не говорил, а шептал что-то весьма несвязанное, показывал нам маленькие гравюры на стали, изображавшие виды Палестины и других восточных стран — и все время ужасно конфузился. Мы все были убеждены (и едва ли мы ошибались), что он ничего не смыслит в истории — и что г. Гоголь-Яновский, наш профессор (он так именовался в расписании лекций), не имеет ничего общего с писателем Гоголем, уже известным нам, как автор «Вечеров на хуторе близ Диканьки». На выпускном экзамене из своего предмета он сидел, повязанный платком, якобы от зубной боли — с совершенно убитой физиономией — и не разевал рта. Спрашивал студентов за него профессор И. П. Шульгин. Как теперь вижу его худую, длинноносую фигуру с двумя высоко торчавшими — в виде ушей — концами черного шелкового платка. Нет сомнения, что он сам хорошо понимал весь комизм и всю неловкость своего положения: он в том же году подал в отставку. Это не помешало ему, однако, воскликнуть: «Непризнанный взошел я на кафедру — и непризнанный схожу с нее!» — Он был рожден для того, чтоб быть наставником своих современников, но только не с кафедры».
(Из воспоминаний И. С. Тургенева)Студенческая жизнь так полна, что на семейные события, о которых время от времени сообщает Варвара Петровна, попросту нет желания себя тратить. Гоголь Гоголем, но 27 ноября 1836-го проходит первое исполнение оперы Михаила Ивановича Глинки «Жизнь за царя» («Иван Сусанин»), а прямо перед ним триумфальная встреча с «Последним днем Помпеи» прославленного Карла Брюллова. А чего стоит первая постановка, «Ревизора»! В свете шел разговор о «простонародном» жанре примитивности, но и, конечно, недовольстве самого государя. Был на премьере, досидел до конца, вышел с полуулыбкой: вот каково всем досталось, а мне больше всех! Об актерской игре, так расстроившей автора, судить не брался, зато смысл: ничего подобного на сцене не бывало. Молодежь обсуждала отъезд автора за границу. Точнее — бегство, бегство от непонимания, враждебности, безденежья, наконец. На литературные заработки еще никому прожить не удавалось.
Во второй половине января 1837-го встреча с Пушкиным. На утреннем концерте в зале Энгельгардта. И уже через несколько дней гибель поэта. Тургенев среди прощающихся и — поверить трудно! — обладатель пряди волос своего кумира, который удалось получить от дядьки.
В мае 1838-го он переживает пожар на пароходе, шедшем из Петербурга в Любек, а осенью знакомится с двумя самыми дорогими для него людьми — Грановским и Станкевичем. Спустя 17 лет Тургенев напишет: «Вчера были похороны Грановского. Не буду говорить вам, как сильно меня поразила его смерть. Потеря его принадлежит к числу общественных потерь и отзовется горьким недоумением и скорбью во многих сердцах по всей России… Никогда не забуду я этого длинного шествия, этого гроба, тихо колыхавшегося на плечах студентов, этих обнаженных голов и молодых лиц, облагороженных выражением честной и искренней печали, этого невольного замедления многих между разбросанными могилами кладбища, даже тогда, когда все уже было кончено, и последняя горсть земли упала на прах любимого учителя…» Точнее сказать, знакомство началось в 1835-м и перешло в дружбу в Германии, куда Тургенев переехал заканчивать университетское образование.
* * *
Между тем в доме Варвары Петровны не могли не заметить ее перерождения. Рассказывала единственной подруге, стала постоянно делиться с компаньонкой.
В какую-то минуту поняла: все. Навсегда все. В первое время не могла понять: как это? Ничего не хочется. Никуда нет желания ехать. Отели. Курорты. Музеи. Горы. Парки… И Андрей… Покорный. Угодливый. Угадывавший каждое желание: как-ни-как врач! Никуда не ушел, не делся. Просто надоел: одни и те же разговоры, одни и те же расчеты. Ни разу дня не пропустила заплатить жалованье. Знала: все отмечал в книжечке с сафьяновым переплетом. Сафьян фиолетовый и в двух медных колечках карандашик. Все, что получал, непременно записывал. Порфирий доглядел, донес.
