Через две недели после захвата власти большевики обратились к деятелям искусств с предложением поучаствовать в их начинаниях. Комиссар народного просвещения Анатолий Луначарский лично разослал литераторам, художникам и театральным режиссерам приглашение. Офис Луначарского находился тогда прямо в Зимнем дворце. В коридорах дворца стояли флорентийские вазы, в которые революционные матросы справляли большую нужду. Несколько гобеленов солдаты из охраны изорвали на портянки. А комиссар Луначарский сидел посреди всей этой красоты и мечтал о построении культуры будущего.
На его приглашение откликнулись всего четверо: режиссер Мейерхольд, художник Крученых и два поэта: Блок и Маяковский. Именно эти люди и стали отвечать в первом большевистском правительстве за культуру. Согласитесь: неплохая подобралась компания.
Принято думать, будто большевистская власть и литераторы Серебряного века – это две совершенно отдельные истории. Хотя на самом деле это были, считай, одни и те же люди. Один и тот же круг, где все друг друга знали, террористы – балерин, поэты – революционеров.
Круг был тесным до клаустрофобии. Все эти люди знали будущих соратников и будущих врагов почти с младенчества. Большевистский нарком Луначарский был одноклассником религиозного философа Бердяева. Литератор Корней Чуковский был школьным товарищем родоначальника сионизма Владимира Жаботинского, причем в той же гимназии с ними училась еще и сестра большевистского лидера Льва Троцкого. Даже саму Октябрьскую революцию можно рассматривать как сведение счетов между повздорившими однокашниками. Когда-то глава Временного правительства Александр Керенский учился в школе, куратором которой был папа Ленина, а среди преподавателей самого Владимира Ильича был, наоборот, папа Керенского.
До революции все эти люди годами сидели за столиками одних и тех же кафе и ухаживали за одними и теми же дамами. Иногда знакомства их были даже и более чем близкими. Поэтесса Гиппиус состояла в интимной переписке с самым известным тогдашним террористом Савинковым. Подруга Ахматовой Паллада Богданова-Бельская переспала с бомбометателем Егором Сазоновым. Просто взяла и увезла парня к себе за сутки до того, как тот взорвал министра внутренних дел Плеве. Сазонов после этого был схвачен и повешен. А Паллада родила от него двух белобрысеньких близнецов.
Под лейблом «большевизм» первое время скрывалась очень разношерстая компания. Старая власть рухнула, и на ее место просто пришли те, кому не лень было со всем этим возиться. Поэты, скандалисты, бывшие политзаключенные, разбитные девицы и их еще более разбитные кавалеры, острые газетные перья и те, у кого перо было острое, но не газетное, а в смысле «под ребро». Завсегдатаи «Бродячей собаки» и еще нескольких богемных кафе. Именно эта публика оказалась теперь единственной властью в стране.
Кто-то из этих людей стал работать на большевиков. Самой известной возлюбленной Гумилева (после Ахматовой) стала молоденькая и златокудрая поэтесса Лариса Райснер. Стихи, правда, были у нее так себе, зато внешне Лариса могла дать сто очков форы кому угодно. На сторону Ленина с Троцким Райснер встала не раздумывая и следующие несколько лет провела устанавливая советскую власть в Поволжье.
А кто-то из этой же самой компании решил, что с большевиками ему не по пути. Как-то утром 22-летний поэт Леня Канегисер, пытавшийся в свое время ухаживать за той же самой Райснер, проснулся у себя дома, выпил кофе, почитал «Графа Монте-Кристо», сыграл с папой в шахматы, на велосипеде доехал до арки Главного штаба, дождался, пока в дверях появится комиссар Моисей Урицкий, и разрядил в него весь барабан своего револьвера.
Совершенно непонятно: что за странный выбор? Особенно мерзким Урицкий не был – комиссар как комиссар. Две пули Канегисера попали ему в грудь и еще одна в голову. После этого юный поэт выбежал прямо на Дворцовую площадь, сел на велосипед и попытался свалить. Он бы скрылся, его бы не догнали, но, свернув на Миллионную, Леня сдуру бросил велосипед, попытался уйти проходными дворами, запутался и попался. В ответ на его глупую выходку в городе было объявлено о начале красного террора.
Новорожденная республика начала себя защищать. За следующие полгода в Петрограде расстреляли целых 512 человек. Напуганные таким размахом казней, из города начали бежать те, кому было чего терять. Кто не бежал сам, тем выехать было велено новой властью. К середине 1920-х годов из города были высланы все бывшие офицеры царской армии, все бывшее руководство упраздненных политических партий и практически все духовенство. Бывшая столица приобретала новый и непривычный вид.
Как именно к новой власти относился Гумилев, сказать сложно. С одной стороны, он бравировал своими царскими орденами и принципиально не употреблял обращение «товарищ». А с другой – участвовал в куче большевистских начинаний, входил в состав нескольких комитетов, да и с голоду в послереволюционном Петрограде не умер по той простой причине, что получал от коммунистов усиленный паек.
Его личная жизнь как раз в те годы шла под откос. Или, наоборот, наконец наладилась – это уж с какой стороны посмотреть. Один из его приятелей позже писал:
Гумилев не хотел разводиться с Ахматовой. Несмотря на все сложности в их отношениях, несмотря на огромное количество взаимных измен, он все еще верил в нерасторжимость церковного брака. Но когда она первая предложила ему оформить разрыв отношений, спорить, конечно, не стал.
Официально оформив развод, Ахматова ушла к очкарику Шилейко. Она никуда не ходила, перестала появляться на вечеринках. После угара предыдущих лет Анна словно замаливала грехи, ухаживая за своим придурковатым вавилоноведом и его сенбернаром. А Николай, получив свободу, наоборот, пустился во все тяжкие.
Вернувшись в Петроград с фронта, он только за первые семь месяцев переспал с шестью разными женщинами, причем у трех из них был, как уверяет, первым мужчиной. Одному из знакомых похвастался, что девушки без возражений отдаются ему даже в таких странных местах, как на сугробе в Летнем саду. Он ходил по улицам в шубе, сшитой из шкуры убитого им в Африке леопарда, курил вонючую солдатскую махру, топил камин собраниями сочинений Шиллера («Ненавижу все немецкое!») и сам считал себя этаким демоническим красавцем. Хотя окружающие над этими его ужимками в основном потешались.
Один из его армейских сослуживцев так описывал его внешность:
Нужно сказать, что уродлив он был необычайно. Лицо как бы отекшее, со сливообразным носом и резкими морщинами под глазами. Фигура тоже невыигрышная: свислые плечи, низкая талия, очень короткие ноги. Ходил он маленькими, редкими шагами, покачивая головой на ходу, будто верблюд.
