Когда война подошла к Донбассу, Сливенко вступил в коммунистический батальон, брошенный против немцев под город Сталино. В этом бою Сливенко был ранен, и ночью его отвезли на тряском грузовике в военный госпиталь.
Конечно, выздоровев, он мог сказать, что он шахтер-забойщик. Вряд ли его взяли бы в армию в этом случае: шахтеры нужны были в тылу, в Караганде хотя бы. Но Сливенко не то, что скрыл свою профессию, нет, он просто не сообщил о ней. Он думал при этом, по своей военной неискушенности, что его пошлют обязательно туда, куда он стремился всем сердцем, - к Ворошиловграду, что он будет выбивать немцев из родного Донбасса. Но его постигло разочарование: он был назначен в зенитную часть в какую-то заштатную станицу, где находились склады горючего. Сливенко с тоской глядел в безграничное ночное осеннее небо над степью, а душа рвалась на запад, к родной шахте, к родному маленькому домику. Впрочем, он потом успокоился, сознавая, что родной дом есть у каждого и все вместе дерутся за свою родину в целом и за каждый дом в отдельности.
Пришел день, когда освободили Донбасс, и Сливенке после второго ранения (в ту пору он уже был пехотинцем) удалось побывать на родной шахте. Он переступил порог своего дома и долго стоял, обнявшись со своей "старухой", посреди комнаты, не понимая ее горьких слез и все-таки догадываясь о причине их, не смея спросить, в чем дело, и в то же время зная, что это связано с Галей, которой в доме нет, отчего дом кажется пустым и никому не нужным.
Наконец, когда прибежали соседки и он узнал о Галиной судьбе, он стал утешать "старуху" и, конечно, обещая ей, улыбаясь уж слишком неуверенной улыбкой, что как только он придет в Германию, он найдет дочку. И хотя "старуха" этому не верила, но ничего не отвечала, а только плакала потихоньку.
И вот он в Германии. И живой! И здесь, в километре от него, его дочка!
Он ускорил шаги.
Потом появилась тягостная мысль, которую он всегда отгонял от себя: "Дочь - красавица. Какой мужчина не посмотрит на нее? Кто умильно не улыбнется ей? А если такая в рабстве? А немцы - господа?.."
Показался фольварк. Это был большой дом, обнесенный глухой каменной стеной, похожей на крепостную. Маленькие сводчатые воротца в этой стене тоже походили на крепостные. Ворота были из мощных досок с железными перекладинами, калитка наглухо заперта.
Сливенко пнул кованым сапогом ворота и крикнул:
- Отпирай!
Отчаянно и злобно залаяла собака.
Раздались торопливые шаги. Они замерли у калитки, потом стали удаляться. Тогда Сливенко ударил прикладом автомата в калитку:
- Отчиняй двери!.. Русский солдат пришел!
Шаги стали еще торопливей. Там был уже не один человек, а несколько. Наконец немецкий голос у калитки робко спросил:
- Was wunschen Sie?*
_______________
* Что вам угодно?
- Виншензи, виншензи, отпирай, говорю!
Калитка отворилась.
Перед Сливенко стоял старый хилый немец с фонарем в руке. Немного поодаль жались к дверям конюшни две тени. Они вдруг подняли руки вверх и медленно пошли к Сливенко. Он увидел, что это немецкие солдаты.
- Капут, - сказали они.
- Ясно, капут, - сказал Сливенко.
На всякий случай, он - военной хитрости ради - громко бросил в молчаливую ночь за воротами:
- Подождите, ребята!
У него там, дескать, еще люди.
Но сказал он это так, скорее для очистки солдатской совести, нежели из желания убедить немцев.
- Только цвай? - спросил он, тыча поочередно в каждого солдата пальцем.
- Цвай, цвай, нур цвай, - забормотал старик.
- Кругом! - скомандовал Сливенко, беря автомат наизготовку.
Немцы поняли, повернулись и пошли по обширному двору, заваленному навозом и соломой и заставленному большими высокобортными телегами.
Они вошли в господский дом. В вестибюле Сливенко велел им остановиться известным всем русским солдатам окриком "хальт".
- Оружие где? - спросил он, хлопая рукой по прикладу автомата. - Вот это где, оружие?
- Ниц нема, - ответил один из солдат по-польски.
- Никс вафен, - ответил другой, - веггешмисен, - пояснил он рукой, словно бросая что-то.
- Бросили... - перевел Сливенко.
Пожалуй, лучшим выходом из положения было бы уложить этих двух длинных рыжих немцев хорошей автоматной очередью. Но так Сливенко не мог бы поступить - не из страха перед начальством, запрещающим такого рода расправу, - об этом никто бы все равно никогда не узнал. Нет, Сливенко просто не мог так поступить, это было не в его правилах.
Сливенко подошел к одной из дверей и толкнул ее. Он подозвал старика и при свете фонаря увидел большую печь, кафельный пол, медные кастрюли. Два окна были закрыты ставнями. Он показал солдатам на дверь кухни. Они с готовностью вошли туда. Затворив за ними дверь, Сливенко сказал, указывая на замочную скважину:
- Запри.
Старик засуетился, выбежал, его шаги раздавались по лестнице в каких-то дальних комнатах пустынного дома, наконец он пришел со связкой ключей и запер дверь кухни.
Тогда Сливенко спросил:
- Где русские?
Этого старик не понял, встал неподвижно, наклонив набок седенькую птичью голову. А когда понял, замахал руками:
- Вег, вег, вег, - заквакал он.
Ушли. Угнали их еще дальше на запад.
- А твой хозяин где? Хозяин? Ну, барон где? Граф?
Старик понял, наконец, и снова замахал руками:
- Вег, аух вег!..
Старик потешно затопал ножками: убежал, дескать. Удрал.
- А ты, значит, охраняешь его добро? - спросил Сливенко. - Охраняй, охраняй... Где же твоя жена, детки где? Киндер?
Старик пошел вперед, а Сливенко за ним. Они вышли из господского дома. В самом конце двора стоял маленький домик, лепившийся к стене, словно ласточкино гнездо.
Они вошли. Сливенко увидел женские лица, перекошенные от страха. Старуха и три дочери.
Злорадное чувство захлестнуло Сливенко. Он присматривался внимательно и долго к трем немецким дочкам.
- Значит, русские девушки вег, русс киндер вег, туда, на запад... бормотал Сливенко, - что ж, дейч киндер туда, на восток, марш-марш...
Тут он удивился. Немки явно поняли это сопоставление, но поняли как приказание. Обменявшись несколькими фразами с матерью, они начали собираться. Они даже не очень суетились. Складывали в узел одежду. Мать не плакала. Это выглядело так, словно они знали, что это справедливо. Гнали русских, теперь пришла очередь немок. Только младшая дрожала, хотя и сдерживалась изо всех сил, будто боясь раздражить русского своим несправедливым недовольством. Потом они остановились и стали ждать.
Это была жалкая сцена, и Сливенко, поняв, что происходит, неожиданно рассмеялся. Рассмеяться так добродушно, сверкнув белыми зубами, мог только человек с золотой душой, и немки поняли это. Они с удивлением и надеждой посмотрели на смеющегося русского солдата. Он махнул рукой и сказал:
