Снега лежали и в самом деле чистые и глубокие, и дорога под ними спала непробудным сном, и лес вдали чернел в серебре, все так, но Гога говорил об этом, явно выгадывая время, чтобы постоять и отдохнуть. Славка оказался намного выносливее своего друга, и это вызывало в нем прилив новых сил. Рядом с этим Гогой ему было приятно - он тайно и непривычно для себя гордился этим - было приятно чувствовать себя мужчиной, который может все вынести и быть при этом опорой и поддержкой для слабого.
Они шли с утра до вечера, ночевали по деревням, потому что зима устоялась лютая. Поднимались рано, благодарили хозяев за хлеб-соль и отправлялись в путь.
Сегодня ночевали в дурном доме, у двух дурных баб - одна здоровенная, годов под сорок, другая и вовсе старуха. Сперва, с вечера, были добрыми, приветливыми, ужин развели, тара-бары всякие, разговоры.
- Слава, что ль? - говорила старуха, обращаясь к Славке. - И чего тебе итить, Слава. Ну, идешь, идешь, а туда же придешь. Оставайся за мужика у нас, будешь с Марьей жить, будешь хозяином полным, и всем твоим хождениям конец.
Здоровенная Марья скромно поджимала губы, опускала глаза и явно ждала ответа.
- Вы с ума сошли, - Славка отложил вилку в сторону и готов был встать. Неужели это ему, Славке, говорят такое? Гога, наклонив голову, жевал картошку, кашлял.
- Зачем же, Слава, - снова говорила старуха, - сразу людей обижать? Мы ведь к тебе по-хорошему и не навек оставляем. Детей не наживете, значит, к своей женке вернесси, как замирение выйдет.
- Никакой у меня женки нет, и вообще прекратите это, - обижался Славка. А Марья, чуть отодвинувшись от стола, все сидела в такой же выжидательной, скромной, но и гордой позе: не такая я все же, чтобы гребовать мною.
- Все вы нынче неженатые, - продолжала старуха. - И обижаться не на что. Хочешь живым остаться, так слухай, что говорят тебе люди, дело тебе говорят. Другой бы спасибо сказал. Может, Слава, с дружком неохота разлучаться? Оставляй дружка, ты хозяин. - Старуха посмотрела на Гогу и сморщилась. - Уж больно дружок твой страшон, и зовут как-то не по-людски. Гога, что ль? И чего ты, Гога, так страшон?
- Я не страшон, дорогая бабушка, - ответил Гога, - очень даже не страшон.
- Ну, уж оставь, нам-то лучше знать.
Марья тяжело вздохнула, и груди ее, обтянутые кофтой, поднялись над столом.
Когда стелили постели, старуха спросила, повернувшись к Славке:
- С Марьей ляжешь аль отдельно?
- Отдельно, - сказал совсем убитый Славка.
Утром все было по-другому. Марья ушла к скотине и не возвращалась. Старуха то и дело входила и выходила, хлопала недовольно дверью, молчала, злыми глазами глядела только в землю. Славка понял, что на завтрак они рассчитывать не должны, а когда старуха, проходя мимо них, топтавшихся в ожидании, проворчала: "Шляются тут всякие", он натянул шапку и сказал:
- Идем, Гога. Спасибо, мамаша, за ночлег.
Старуха не ответила, нагнулась за веником и стала заметать пол.
В какой-то деревне, где Славка и Гога ночевали в разных избах, Гога выменял за теплый свитер две пачки махорки. Одну они уже скурили. Теперь, выйдя к железной дороге, сели на рельсы, распечатали вторую. Затянулись сладким дымом, и есть уже совсем расхотелось.
Пошли по шпалам. С одной стороны полотна тянулся лес, с другой поле. Никаких тропинок и дорог не было, кроме железной дороги. Решили идти по шпалам до ближайшей станции, а там будь что будет. Теперь Гога чаще повторял сзади:
- Слава, тыше шяг. Тыше шяг, дорогой.
По шпалам идти, оказывается, трудней, чем по снегу. Если наступать на каждую шпалу, то получается слишком мелкий шаг, идешь как спутанный, если наступать через одну, получается шаг слишком широкий, неудобный, растягиваются сухожилия ног. Славке было трудно, но он налегал, не останавливался, терпел, потому что чувствовал, что Гоге было еще трудней, и от этого хотелось делать вид, что все тебе нипочем, что ты сильней и выносливей, чем есть на самом деле.
Подошли к белому, в снегу, полустанку. Из дежурки вился дымок, на путях стоял товарный порожняк. Славка не раздумывал долго, ведь он был теперь отважным, решительным, выносливым, - одним словом, был мужчиной, на попечении которого находилось слабое южное существо, будущий великий художник Гога Партеспанян. Пусть Гога не сомневается в Славке, раз уж захотел видеть его таким.
- Куда идем, дорогой? - спросил Гога.
На путях ни души. Забрались в последнюю теплушку, устроились в углу, на соломе, притихли. Когда состав тронулся, закурили.
Перебивая голод, Славка и Гога дымили махоркой всю дорогу. Во рту держался приторно-сладкий осадок, нёбо пересохло, ноги закоченели, мороз доставал до костей. Благо, что Брянск оказался недалеко, ехали не больше часа. Где-то на середине пути была вынужденная остановка. Неожиданно что-то ухнуло впереди, не так чтобы сильно, но стало страшно, тем более что поезд остановился. Ждали, вот-вот из лесу откроют огонь. Было ясно, что это партизаны. Однако за взрывом никакой стрельбы не последовало, мина была слабенькая, поставлена плохо, никакого вреда порожнему составу не причинила. Машинист пробежал мимо вагонов, быстро вернулся назад, и поезд тронулся. Да, никакого вреда мина не причинила, но Славка теперь знал, куда надо держать путь. Надо пройти Брянск, раз уж оказались в Брянске, и где-то в первых же деревнях найти прибежище. Мина была слабенькая, но ока была, за ее незадачливым взрывом угадывались люди с оружием, свои люди, без которых дальше не было смысла идти куда-то.
Прошли через город, который показался пустынным, покинутым, хотя все же чувствовалось в нем какое-то копошение: то дверь отворится да затворится, то дымок где-то потянется из трубы, то человечишка торопливо пройдет от одного дома к другому. Только немцы шастали в нем открыто, ничуть не смущаясь мертвыми улицами и даже как бы не замечая этого.
Один только раз остановили на улице. Проезжавший грузовик резко затормозил, и из кабины выскочил немец. Что-то горланя, отчего у Славки и, конечно, у Гоги похолодело внутри, подбежал к ребятам и, перейдя на ломаный русский, спросил дорогу на Бежицу. Не имея никакого понятия не только о Бежице, но и о самом Брянске, Славка все же уверенно протянул руку по ходу машины и сказал на своем немецком: прямо, налево und wieder прямо. Немец поблагодарил и убежал.
Вышли из города и снова встали на шпалы, снова двинулись по железной дороге, снова Гога потихонечку заскулил за Славкиной спиной:
- Тыше шяг, дорогой.
А день разыгрывался по-зимнему ясный, солнечный. Давно уже не было такого неба, такого солнца. Оно было далеким и глядело оттуда, издалека, как будто из той прежней, из довоенной чистой жизни. И грустно было на душе, и славно как-то.
