И наконец, после взрыва той неудачной мины Славка понял, что партизаны где-то тут, поблизости.
Когда он дочитал листовку и хозяйка сказала: "Во тах-та", вокруг печурки сгустилась тишина, каждый думал про себя, каждый был по-своему задет словами, голосом, который как бы доносился оттуда, где была Москва, где были наши. Только дед, совершенно глухой, ни с того ни с сего несколько раз принимался громко говорить:
- Когда я у Аршаве... бомбардир-наводчиком...
Хозяйка каждый раз осаживала его жестом: ты хоть помолчи, старая кочерыжка.
Сашка опустил голову, захватил ее руками и молчал над раскаленной печкой. Девки попритихли. Славка откашливался, все першило у него в горле. Гога со своим баклажанным носом и черными нездешними глазами был похож на молчаливую птицу - туда посмотрит, сюда посмотрит, а сказать ничего не может.
- Тах-та, ребята, тах-та, - сказала наконец хозяйка, - а ведь спросит невеста, женка ли, мать ли, родина-Москва, все спросют. И отвечать надо будет, никуда не укроисси. Тах-та.
После ужина хозяйка развела Славку и Гогу по соседям. В одном доме находиться троим было опасно. Гогу устроили рядом, где вернулся из окружения хозяин, нестарый еще человек, с усами на украинский манер. Семья была большая, и Гога, черный, не похожий ни на кого, вроде подкидыша вошел в эту семью.
Славку хозяйка отвела на болото, где наособицу стояло две избы.
- Немцы на болото не заглядывают, а партизане могут, - говорила по дороге хозяйка.
Сазониха, жившая в одной из двух изб, с детьми, двумя хлопчиками и девкой, не отказала, приняла Славку.
- Если чего, за сына сойдешь, - сказала она.
Ребятам, которые были уже в постели, Славкино появление, тем более ночью, ужасно понравилось. Они уселись на свои подушки и глазели на Славку. Натянув на себя одеяло, одним глазом, вкрадчиво следила за Славкой Танька. Сазониха, пока стелила Славке, выспрашивала потихоньку, что, да как, да откуда. Ознакомились, освоились мало-помалу и потушили огонь, стали спать.
Было странно и непривычно думать, чувствовать, что скитания по зимним дорогам кончились и теперь идти некуда, теперь надо обсмотреться тут, в Дебринке, и жить неизвестно сколько времени, быть как бы сыном неведомой Сазонихи, завтракать, обедать, ужинать по-семейному, с Петькой, Саней, Танькой, старухой, спать под домотканым чужим рядном, на этой казенке, на этих деревянных полатях перед печкой, вспоминать по ночам далекий свой дом, отца с матерью, Ванюшку, московскую жизнь и Москву, товарищей, ее вспоминать, многое вспоминать и не знать, где сейчас кто.
Первый раз, проснувшись утром, Славка не знал, что делать. Идти никуда не надо, а что кроме этого, он не знал. Возле него вертелись Саня и Петька. Саня был старший и к Петьке относился по-отечески, то есть отпускал ему подзатыльники, покрикивал на него, отдавал всякие приказания: подай то-то, сбегай за тем-то, не разевай рот и так далее. Когда Славка стал искать, где бы помыться, Саня тут же скомандовал Петьке:
- Ты чего, не видишь? Полей Славе на руки.
Петька набрал воды в медную кружку - тяжелую, в виде опрокинутого колокола - и стал поливать над лоханью Славке на руки.
За завтраком и после завтрака Саня не отступал от Славки с разными вопросами. Он все спрашивал и заглядывал узкими глазками в лицо. Он не верил Славкиным ответам и все заглядывал в лицо, силясь проникнуть в Славкину тайну, которой не было, но которая, по Саниному размышлению, обязательно должна быть.
- Понятно, Слава, каждому не расскажешь, но мне-то можно, - говорил Саня и смотрел на Славку и ждал, чтобы тот ну хотя бы глазами дал понять, что Саня прав и что между ними никаких секретов не будет, хотя при всех действительно язык распускать нечего.
- Зря ты, Саня, - отнекивался Славка, - ничего такого я не знаю, и совсем я не тот, за кого ты меня принимаешь.
- Ох, Слава, ох, Слава, - говорил на это Саня и щурил глазки.
- Отвяжись ты от человека, - вмешивалась мамаша Сазониха.
- Он у вас конспиратор-романтик.
- Да ну его. Прилипнет как банный лист, все ему надо, - уже не без гордости за сына говорила мамаша.
Из этих вопросов, что задавал Саня, было ясно, что ему, Сане, хотелось бы иметь в Славкином лице человека необыкновенного. Например, пилота со сбитого фашистами дирижабля, не самолета, а вот именно дирижабля; а может быть, танкиста, который прорвался в тыл к немцам, закопал в лесу свой танк, переоделся и теперь ждет особого распоряжения, чтобы откопать танк и начать разгром немцев с тыла. А может быть, Славка по секретному заданию Ворошилова, а то и самого Сталина, пробирается в Берлин, а по пути будет поглядывать, как тут, в оккупации, живут разные люди, кто изменил, а кто так, отсиживается.
- Ведь вы же из Москвы, Слава? - спрашивал, строя свои ловушки, Саня. Ему очень хотелось прижать Славку к стенке, заставить открыться.
- А если я не из Москвы? Откуда ты взял, что я из Москвы? - уходил из ловушки Славка.
- Не из Москвы? Ох, Слава, ох, Слава.
Славка стал одеваться, ему хотелось проведать Гогу.
- Далеко? - спросил Саня.
- К товарищу схожу.
- Только ненадолго, Слава.
- Я нужен буду?
- Нет, - сказал Саня. - Только зачем же вы будете сидеть у чужих людей?
Фамилия человека с хохлацкими усами была Усов. Всех Усовых, от мала до велика, Славка застал дома. Их было что-то около десяти человек с бабкой. Все они толпились сейчас в одном углу. Что-то тут происходило. В центре сидел на табуретке Гога, он держал перед собой кусок фанеры, к ней прикноплена бумага от обоев. Гога рисовал. Сам хозяин в чистой рубахе сидел за столом и глядел в одну точку. Он позировал. Мелкота, среди которой Славка различал только одного человека, Володьку, с которым познакомился вчера вечером, когда определяли на ночь Гогу (Володька тогда сказал на прощанье: "И тут бомбят, и там бомбят, и тут бомбят, и там бомбят..."), - вся эта мелкота во главе с Володькой жалась за Гогиной спиной и, шмурыгая носами, старалась заглянуть в бумагу, где уже появлялся очень похожий их папка. Девки - старшая и младшая, одна красивее другой, застенчиво шушукаясь, издали поглядывали на папин портрет, а портрет каким-то чудом все ясней и ясней выходил на обыкновенных обоях под обыкновенным карандашом, который попал - это было уже всем ясно - в необыкновенные руки.
С улыбкой наблюдала за рисованием мать семейства, нестарая и еще стройная женщина. Серьезно, почти не веря в то, что видела, наблюдала за Гогиной работой старуха.
- Все, дядя Петя, отдыхайте, дорогой, - сказал наконец Гога.
Все придвинулись к столу, куда Гога положил портрет, все заойкали, заудивлялись, девки почему-то покраснели, дядя Петя щелкнул кого-то по рукам - "не лапай, чего лапаешь", хозяйка улыбалась про себя и поглядывала то на портрет, то на Гогу: не жулик ли какой. Гога тихо сиял. Портрет и хозяин были действительно похожи как две капли воды. Оказалось, что дядя Петя со своими висячими усами был очень красив. Этому приятно удивилась жена, заметили это и взрослые дети. Младшая красавица капризно, немножечко в нос сказала:
