лежать его последние письма с фронта, школьный дневник с пятерками или тройками, портрет невесты, перечень оставшихся без него орденов, воспоминания однополчан о последнем дне его короткой и героической жизни. Чьи-то глаза будут глядеть на все это, одновременно трогательное, жестокое и возвышенное, какие-то мысли будут шевелиться в стриженых или нестриженых затылках, и это будет означать, что «никто не забыт и ничто не забыто» — ни летчик, погибший в небе Донбасса, ни школьник, откопавший его в поле у села Мариновки, ни первоклашка, застывший перед фотографией с непокрытой головой. Никто из них не должен быть забыт, если мы думаем о прошлом, в котором наше будущее.
Мы возвращались домой — в маленький шахтерский город, наивно и прекрасно названный Красным Лучом. В автобусе было поразительно тихо. Ващенко шепнула мне, что наблюдает одну и ту же картину вот уже несколько лет: туда они едут громкие и распахнутые, а назад — притихшие и застегнутые. Я еще плохо знал ребят и совсем ничего не знал об их учительнице. Однако дни, прожитые и пережитые вместе с ними, дали мне возможность понять главное: за буквами «РВС» скрывается нечто большее, чем «разведчики военной славы». За этими буквами — десять лет жизни, наполненных делом, к которому я всего лишь прикоснулся, но в полной мере ощутил его святость.
Я понимал, что участием в раскопках не заканчивается, а только начинается моя журналистская работа, и стал размышлять, прикидывать — когда, с кем и о чем разговаривать. Но по обе стороны дороги, то совсем близко к ней, то на горизонте, появились терриконы, монументальные, как пирамида Хеопса. В них было что-то от вечности и столь созвучное нашим раскопкам, что я, завороженный их видом, почувствовал: ни думать, ни говорить о бренном не могу.
Должен пройти какой-то срок.
Помолчим.
Мы привыкли к тому, что газетная слава нередко опережает результат, как аванс опережает работу. В данном случае выйдет иначе, хотя успехи отряда «РВС» в некотором роде уникальны. Ключ к ним заложен в самой истории создания отряда, а скромность школьников я объясняю тем, что они занимались делом, приносящим такой полноты удовлетворение, которое по природе своей не нуждается в авансировании.
Они занимались святым делом, и этим все сказано.
ЕСТЕСТВЕННОЕ НАЧАЛО. Более десяти лет назад, а если говорить точнее, то 1 сентября 1967 года, Валентина Ивановна Ващенко давала свой первый в жизни урок, и он пришелся на класс, в котором учились одни «розбышаки», что в переводе с украинского означает «разбойнички». День этот был одним из самых сложных в ее педагогической практике, хотя она и считает его одним из счастливых. Впрочем, не вижу здесь противоречий.
Итак, она шла по коридору, «не чуя пола под ногами», и видела издали, как из ее пятого класса выглядывают мальчишки и девчонки, толкаются, орут и гримасничают. В последний момент, угадав в ней учительницу, они с диким криком «идет!» исчезли, захлопнув перед ее носом дверь. Валентина Ивановна оглянулась по сторонам: ничего себе, хорошенькое начало. Вошла в класс. Тишина. Все на местах. Физиономии — ангельские.
Темы урока она уже не помнит. Что-то связанное с историей древнего мира. Да это и не существенно — ни для нее сегодня, ни, кстати сказать, для них тогда. Дети, как известно, воспринимают прежде всего манеры учителя, а уж потом суть его монолога. Так вот, рассмотрев «училку» и более или менее ее выслушав, они, вероятно, с трудом дождались паузы и задали первый вопрос, весьма приблизительно вытекающий из древней истории: «А вы воевали?»
Здесь я должен прервать рассказ, чтобы сделать важное отступление. Дело в том, что Красный Луч, в котором происходят описываемые события, перед началом войны набрал пятьдесят тысяч жителей, а к моменту освобождения едва насчитывал десять. Дорогая цена получилась за сегодняшний день. Многие отдали жизнь, сражаясь в составе двух шахтерских дивизий, держащих фронт на Миусе в течение 255 героических суток, а многие погибли в самом городе: подполье было предано в первые дни оккупации и полностью уничтожено. Истинной трагедией стал январь 1943 года: погибли более трех тысяч краснолучан, часть из которых живыми были сброшены фашистами в глубокий шурф «Богдана» — шахты, расположенной почти в центре города, ее террикон виден из любого окна. Когда наши вернулись, первым делом была восстановлена угледобыча: страна испытывала топливный голод. Но шахту «Богдан» тем не менее не тронули, сохранили в виде братской могилы, справедливо решив, что топливо для души не менее важно, чем топливо для промышленности. И вот прошли годы, сменились поколения, однако пережитое отцами и дедами как бы стало наследственным признаком, войдя вместе с генами в кровь детей, в том числе даже «розбышаков».
Валентине Ивановне было в сорок первом всего шесть лет, — учитывая момент, надо сказать, не «к счастью», а «к сожалению». Она жила в селе под Евпаторией, и первая бомбежка запомнилась ей, главным образом, потому, что с бахчи, расположенной на склоне холма, посыпались арбузы. Такое вот нелепое воспоминание. И все же вопрос «розбышаков» задел болевую точку ее биографии: хоть и ребенком, она успела хлебнуть из горькой чаши, прожив три полных года в немецкой оккупации.
Возможно, именно это обстоятельство в какой-то мере удовлетворило детей, и последовал второй вопрос, который свидетельствовал о некотором признании «новенькой» и в связи с этим о возвращении к теме урока: «А откуда вы знаете про древний мир?»
Тут уж была ее стихия, и Валентина Ивановна стала рассказывать о наскальных рисунках, гробницах, папирусах и прочих следах, которые находили потомки, путешествуя по миру и занимаясь раскопками. Говоря все это, она отдавала себе ясный отчет в том, что с помощью слов, может быть, и сладит с «розбышаками» один-два урока, а потом все равно держись.
И тогда случилось главное, во имя чего я так подробно говорю о первом уроке Валентины Ивановны: ее посетило предчувствие идеи. Не сама идея, а только предчувствие — я не зря осторожничаю в подборе выражений, потому что в тот день она ничего определенного еще не придумала, а всего лишь соединила в воображении древний мир, раскопки и путешествия, повышенный интерес ребят ко всему, что связано с минувшей войной, и собственную педагогическую задачу: любыми способами удержать «розбышаков». Получилась, разумеется, каша, но в ней «что-то было», что именно — неизвестно: контуры то ли какого-то конкретного мероприятия, то ли целой системы, способной более серьезно отразиться на воспитательном процессе.
Момент, надо сказать, был ключевой, если иметь в виду, что никаких инструкций Валентине Ивановне никто не давал
