«3 марта 1972 года (датируется по штемпелю на конверте):
Дорогой Витя! Виктор Васильевич, свет!
Был я недавно в Москве и хотел выделить вечер, чтобы поехать к тебе с Валей Сорокиным или одному и попить коньяку вместе с тобой, но настигла меня весть о смерти дорогого мне, и я, больной и потрясенный, скорее полетел домой, да и приходил тут в себя.
Хотел тебе позвонить (у меня есть телефон – 2-21-07), – да не люблю я звонить и разговаривать по телефону ладом не умею. Надо лицо, глаза собеседника видеть, а это ж пластмасса! У меня от напряжения мысли даже ухо потеет, когда я говорю по этой мертвой и железной заразе. А может, с фронта остался страх? – я ведь был последнее время связистом в артиллерии, а там не дай бог перепутать цифры! Можно ж по своим попасть – перепутай 65 на 55, и все, а при «нашей технике» и проводе, который был весь в узлах и с промокаемой изоляцией, сие сделать дважды два было...
Ну, ни утешать, ни тем более «нацеливать» я тебя не буду и не собираюсь. Пишу просто потому, что тебе, я знаю, сейчас одиноко, на душе темно и ты думаешь: «все гады, акромя патретов».
Гады, конечно, да че поделаешь-то? Гад, между прочем, вещь не такая уж худая, есть хуже него тварь – это обыватель, особенно литературный!..
Ты слышишь, как он шипит, извивается и ползет, ползет в глубь нашей горемычной литературы? А вместе с ним ползет равнодушие ко всему, в том числе и друг к другу, стяжательство и благополучие, забота о «приличиях» и здоровье. Заметил, многие писатели пить перестали? Ну так для здоровья рюмочку сухонького, а то коньячку закрашенного (нрзб). А уж ругаться или матом кого покрыть – ни боже мой! Этакое благополучненькое эпчество, а? Ты хотел такого? Я хотел? Никто не хотел! Время распорядилось, и ведь предупреждал, предупреждал один евреец-молодец лет шесть или восемь назад:
«Все хорошо, все хорошо. В «Гослитиздате» Бунин издан, из мавзолея Сталин изгнан; показан людям Пикассо; разрешено цвести цветам; запрещено ругаться матом...
Все это может привести к печальным результатам!..» Во! И боле ничего!
Ну, а в общем-то бывало всякое, и как сказал боевой продолжатель основоположника соц. реализма, умерший от алкоголизма: «Надо жить и исполнять свои обязанности».
Работать надо и только. Еще рыбу ловить хорошо, но она, стерьва, не клюет, задыхается подо льдом и не клюет (нрзб), с морозов лед толстый и кислороду рыбе недостает. Кислороду ей захотелось, подлой! Нам и самим его уже не хватает.
Я пишу роман о войне, вдохновленный всей (нрзб) бурной критикой и полемикой, которая развернулась вокруг меня и моего тоненького труда, сотворенного от небольшого ума и страдательно-сентиментального сердца.
Еще продолжаю писать о литературном и житейском рабе – А.И. Макарове, хотя он до се именуется критиком почему-то.
Много у меня нонче всякого горя и потерь, но писать о них не буду, дабы не добавлять смуты в твою и без того растревоженную душу.
Как твой домашний корабль? Не накренился оттого, что пошатнулись твои дела? Не дай бог! Ты знай работай себе. Собака лает, а верблюд, то бишь время, идет себе, колокольцем позвякивая, и ничего тут не поделаешь! При всем при том службу найди и спорт свой не бросай, а то вон я без спорту-то растолстел от безделья и неподвижности.
Книжка моя до се не вышла – третий год пошел, как издают, – это однотомник-то в «Мол. гвардии», зато зима миновала, солнце уже хорошее, синицы по сосульке клювом бьют, и червяк из земли скоро вылезет, обернется умиленный, выжил, дескать, не замерз, курицы не съели, трактор не задавил и, увидев такого же червяка позади себя, крикнет: «Братишка! Дай я тебя поцелую!», а тот ему: «Осторожно – я твоя жопа!..»
Словом, Виктор Васильевич, не вешай носа. Держись за весло, чтоб одним предметом не снесло!..
Обнимаю тебя – твой В. Астафьев (нрзб). Черкни или брякни».
Так утешал меня милый и дорогой Виктор Петрович, узнав о том, что меня уволили из «Молодой гвардии».
Естественно, что я тут же ответил Виктору Петровичу: носа не вешаю, работы много, заключил три договора с различными издательствами, семейный корабль мой не накренился, а полным ходом плывет по житейскому морю, увеличивая свою скорость: Ванюше нашему шел третий год. Спросил его о делах, замыслах, бытовании... И получил ответ:
«Дорогой Виктор!
Очень рад я был получить твое письмо, и особенно рад тону его – спокойному и деловому. И слава богу! Как известно, за битого – двух небитых дают, а я бы ноне и до сотни увеличил сие количество. Уж очень много в литературе обывательски-благополучных людей.
На вопрос твой насчет «Пастушки» мне ответить затруднительно, и потому я шлю тебе копию письма человека, который сыграл очень и очень большую роль в моей писательской жизни – он был главным редактором Пермского издательства в ту пору, когда я вступал на эту тяжкую литстезю, и с тех пор не переставал отечески поддерживать меня, опекать и журить. Его письмо на «Пастушку» было первым и, к сожалению, единственным письмом, автор которого сумел прочесть мою повесть трезво и с пониманием. Дальше пошли вопросы, эмоции, путаница. Осталось у меня горькое ощущение оттого, что этакую, средней сложности вещь не смогли или не захотели прочесть мои современники. Не хотелось бы думать, что так сии отупели и опустились духовно, хотя подтверждений тому сколько угодно, подтверждение состоит хотя бы в том, что литература, да и искусство, особенно кино, сделались общедоступными, как работа на конвейере, – появляются целые семьи и династии писателей, киноартистов, на театре. В доменном производстве исчезают – там вкалывать надо, а вот «Подражание Бернсу» бойко может написать и дочка Наровчатова, а в кино играют дочки и сынки Бондарчука, Кадочникова, Кмита, а наш дорогой Вася Шукшин сразу заснял и жену и дочку малую, с детства приучая ходить ее на горшок и перед кинокамерой пялиться, одновременно.
Н-да, умер автор-то письма, умер! А походил он на Дон Кихота – высокий, костлявый, с острой бородкой. Сколько он поддерживал во мне веру в человека и в коммуниста, в частности, слова: «бескорыстное служение народу» понимал буквально, ничего, кроме книг, пластинок и доброй памяти, не оставил он. В свое время он помог, и очень, С. Залыгину, помогал и другим людям всю жизнь.
Сужается круг людей дорогих, могущих служить примером в жизни, «мешающих» опуститься духовно, все время зорко следящих за тем, что я делаю. Убавляется доброты в мире с их уходом, скромности и искренности убавляется.
Я все работаю над сценарием по «Пастушке» – работа очень сложная, для меня. Заглядываю и в рукопись романа, но устал очень, так мечтаю отдохнуть. Надо ехать на рыбалку, а тут погода – хрен его знает какая. Собрался было на рыбалку, но приехал Викулов и увез меня в район – выступить, а машина, на которой я должен был ехать рыбачить, взяла и провалилась под лед. Вот видишь, какой у меня ангел-хранитель, зоркий, пока еще стережет, видимо, для того, чтобы я еще поработал, роман закончил и еще кой-чего по мелочам написал.
