В 1820 году этот самый Денисов, уже в чине генерал-лейтенанта, был отдан под суд, за превышение власти, генералом А. И. Чернышевым. А. П. Ермолов, будучи вызван около этого времени в Лайбах для начальствования армиею в Италии и заехав дорогой в Новочеркасск, узнал о том от Болгарского, правителя канцелярии Чернышева. Убедившись в невинности храброго генерала Денисова, он решился его спасти. Прибыв в Лайбах, Алексей Петрович увидел Чернышева, который сказал ему: «Я слышал, что вы находите мой поступок несправедливым; но я не мог не подвергнуть суду Денисова, превысившего власть свою». На это Ермолов возразил: «Во-первых, я знаю положительно и докажу вам, что ваше обвинение несправедливо и совершенно неосновательно; во-вторых, я спрошу вас: дерзнули ли вы бы сделать малейшее замечание Матвею Ивановичу Платову, который несравненно более Денисова и весьма часто превышал свою власть, и в-третьих, я обращу ваше внимание на следующее: я был еще ничтожным офицером, а вы – ребенком, когда этот храбрый Денисов, отличаемый Суворовым, заставил в 1794 году десятитысячный польский корпус положить оружие и спас с двумя полками пруссаков после отражения их от Варшавы».
Зная благосклонность императора Александра к Ермолову, который не преминул бы довести это до сведения его величества, Чернышев нашелся вынужденным освободить Денисова из-под суда. Возвращаясь в Грузию, Ермолов проехал через Аксай, куда выехали к нему навстречу многие донцы, которые весьма любили и уважали его. В числе прибывших находился и Денисов, который приехал благодарить за ходатайство его об нем. (Мне рассказал это сам Болгарский и дополнил А. К. Денисов.)
П. Н. Ивашев. ИЗ ЗАПИСОК О СУВОРОВЕ[235]Араб, калмык, кафр и бедуин равно поют своих героев.
Влечением этого роднаго, высокаго чувства везде с большею пред прежним справедливостию ценят память знаменитых мужей, упрочивших славу и силу отечества на неопределенныя времена. На пространстве обширной России встречаются очень-часто люди исполненные пламенных чувств к славе отечества и сожалеющие, что прошло уже сорок лет, как угасла громоносная жизнь Суворова – а отечество не имеет истории героя, блестящими подвигами и длинным рядом побед прославившаго его оружие и признаннаго народами не в одном просвещенном мире великим из полководцев. Творение Фукса – его описание итальянской кампании, недостаточно оценяется людьми сведущими о этой знаменитой эпохе, где Суворов доказал свету свою гениальность в военном ремесле и озарил основными фактами последующих по нем военачальников, в числе коих не унизился признать себя и незабвенный Наполеон. Изданные же Фуксом анекдоты принимаются игрою воображения, плодовитым его пером произведенными, но нельзя не отдать справедливости Фуксу за сочиненныя им историю и анекдоты, весьма сходно снятые с оригинальнаго характера разговоров Суворова – и, как за единственное творение, в библиотеках наших по cиe время находящееся.
Приметно, что первое издание его «Истории Суворова» было почерпаемо из весьма-сокращенной истории, сочиненной в 1794, и 1795 годах, бывшим адьютантом фельдмаршала, иностранцем Антингом, в двух небольших томах на французском языке и изданной уже по кончине Суворова, в Англии, двумя тиснениями. Антингова: «Histoire des campagnes du comte Souvoroff Rymniksky» тем уважительна, что в 1795 году, в Варшаве сочинитель читал свое произведение графу Суворову и первый том собственными фельдмаршала замечаниями тогда же был исправлен[236]. Вторым же томом Суворов был недоволен, поручил мне, по возвращении из Одессы, указать Антингу недостатки и неверныя повествования, вкравшияся в его сочинение от слабаго знания русскаго языка, и часто по той же причине превратно изложен смысл о происшествиях, описанных в реляциях, коими он руководствовался[237].
Чрез три дня после этого поручения получен был Высочайший рескрипт Великия Екатерины, с приглашением победителя в Петербург.
Фельдмаршал не замедлил сдать старшему по себе главное начальство армии, управление королевством и его столицею, назначил в первых числах декабря 1795 года оставить Варшаву.
Антингу дозволено ехать в свое отечество, а мне приказано в одном с ним двуместном дормезе ехать в Петербург[238]. Сим случаем и лестное мне поручение отдалено было на неопределенное время. 6-го декабря в 1-м часу по полудни последовал выезд из Варшавы. Дорога покрыта уже была небольшим мягким снегом; свежий воздух и резкий ветер заставлял против воли сидеть в закрытом стеклами экипаже; граф называл путь наш в дормезе путевым заточением, но тщательно тогда наблюдал сбережение своих глаз и защиту от начинавшегося уже холода, и, приближаясь к северным морозам, он не имел иной теплой одежды, кроме длинной и широкой шинели светло-зеленаго сукна на вате, подбитой красною шелковою тканью, – той самой, которая ему была подарена раненому князем Потемкиным-Таврическим, с своего плеча, при осаде Очакова. Ею граф мог закутываться с головою и ногами и ею-то одною согревался во всю дорогу.
Переехав Вислу и проезжая по Прагскому Предместью, приметно было с каким удовольствием замечал он, что прошлогодние наши следы заростали лучшими и правильными зданиями; улыбаясь сказал: «Слава Богу! кажется, уже забыто все прошедшее». Выезжая из укрепления, часто обращался на то место, где на валу, по окончании штурма, поставлена была для него калмыцкая кибитка и где он принимал варшавских депутатов с предложением о сдаче столицы; перекрестясь, сказал мне: «вон где ты ко мне подводил их; а волчьи ямы еще не заросли и колья в них живут еще до времени; милостив Бог к России, разрушатся крамолы и плевелы исчезнут».
После этих замечательных слов, он долго, с закрытыми глазами, погружен был в задумчивость. Из разговоров открывалось, что мысли его сильно были заняты раздумьем о новых предначертаниях, готовящихся ему Высочайшею волею. Носились уже слухи о предполагаемой войне с Персиею; он обсуживал выгоды и невыгоды этого предприятия, потом говорил мне: «Как ты думаешь о этой войне? тебе, может быть, очаровательными кажутся тамерлановы походы? Бараньи шапки не кавказские удальцы; оне никому не страшны; оне ниже Стамбульцев, а эти слабее Анатольцев; не на оружие их должно обращать внимание, а страшат важнейшие нашим неприятели: фрукты, воды и самый воздух, убийственны для детей севера. Великий Петр попробовал и завещал убегать их».
Вторую станцию проехали вечернею темнотою, от беспокойной замерзшей грязи выбитой дороги и заровненной снегом. Граф от непривычки при каждом наклонении в старом дормезе, боясь, что экипаж изломался и падает, часто от страха вскрикивал и после над своею трусостию смеялся. По приезде на станцию, фельдмаршал был очень рад отдохнуть в приготовленной чистенькой хате, с разведенным на передпечье огнем и со взбитою постелью из мягкаго сена; он провел тут ночь до 6-ти часов утра[239]. На другой день нашего путешествия, фельдмаршал очень жаловался на беспокойный экипаж и на дурно проведенную ночь; но потом привык и на следующих переездах мог уже предаваться сну очень покойно[240].
