«7 августа. Утром, проснувшись, Миша сказал, что, передумав после бессонной ночи, пришел к выводу – ехать сейчас в Батуми не надо… “Советское искусство” просит М. А. дать информацию о своей новой пьесе… Я сказала, что М. А. никакой информации дать не может, пьеса еще не разрешена…
– Знаете что, пусть он напишет и даст… Если будет разрешение, напечатаем. Если нет – возвратим вам.
Я говорю – это что-то похожее, как писать некролог на тяжело заболевшего человека, но живого. Неужели едем завтра?..»
«14 августа. Восемь часов утра. Последняя укладка. В одиннадцать часов машина. И тогда – вагон!..»
«15 августа. В Серпухове, когда мы завтракали, вошла в купе почтальонша и, не разобрав фамилию, спросила: “Где здесь бухгалтер?” – и протянула телеграмму-молнию. Миша прочитал (читал долго) и сказал – дальше ехать не надо.
В телеграмме было: “Надобность поездки отпала возвращайтесь Москву”. Сошли в Туле. Через три часа бешеной езды были на квартире. Миша не позволил зажечь свет: горели свечи. Он ходил по квартире, потирал руки и говорил – покойником пахнет. Может быть, это покойная пьеса?..»
«17 августа. Вчера в третьем часу дня – Сахновский и Виленкин. Речь Сахновского сводилась к тому, что Театр ни в коем случае не меняет своего отношения ни к М. А., ни своего мнения о пьесе… Потом стал сообщать: пьеса получила наверху (в ЦК, наверно) резко отрицательный отзыв».
Елена Сергеевна осторожно замечала:
– Ты забыл, что Бунин предупреждал Макса Волошина о том, чтобы он не связывался с большевиками. «Все равно они знают, с кем вы были вчера».
– Они не понимают, что я был с людьми всегда, что не могу в их обществе не быть сатириком.
«18 августа. Сегодня днем Сергей Ермолинский, почти что с поезда, только что приехал из Одессы и узнал. Попросил Мишу прочитать пьесу. После прочтения крепко поцеловал Мишу. Считает пьесу замечательной. Говорит, что образ героя сделан так, что если он уходит со сцены, ждешь не дождешься, чтобы он скорее появился опять…»
Булгаков после нескольких минут раздумья впервые за последние дни улыбнулся:
– Перестарался. Начальство предлагает мне писать пьесу о советских людях. Успеть к первому января. Напишу – начнут сравнивать с «Собачьим сердцем». Ведь эту пьесу мне не возвратили, а она тоже о советских людях. Неужели им нужна еще одна такая?
«22 августа. Звонили из Театра. Убеждали, что фраза о “мосте” не была сказана. Просили дать “Бег”, хотя тут же предупредили, что надежд на ее постановку сейчас никаких нет.
У Миши после этого разговора настроение испортилось. О деньгах и квартире – ни слова.
Сегодня в газетах сообщение о переговорах с Германией и приезде Риббентропа…»
«26 августа. Сегодня сбор труппы в Большом театре… Миша был. Слова Самосуда (о “Батуми”): а нельзя ли из этого оперу сделать? Ведь опера должна быть романтической…»
«27 августа. Сегодня без конца телефонные звонки. Из Союздетфильма, чтобы Миша сделал сценарий из пьесы “Батум” и, несмотря на мое сообщение – запрещена, – все-таки непременное желание увидеться…»
Многие режиссеры спрашивали Елену Сергеевну: «Пьеса запрещена “пока или совсем?”»
«28 августа. У Миши состояние раздавленное. Он говорит – выбит из строя окончательно. Так никогда не было».
Булгаков понимал, что рухнули все его надежды на свободное творчество и то, что написано им, но не напечатано, не увидит свет. Станет еще хуже, чем было. Хотя он честно и в меру сил старался написать хорошую пьесу о вожде. Наверное, нужно было предварительно встретиться с ним, обговорить сюжет пьесы и место действия, вплоть до деталей, но добиться встречи со Сталиным ему никогда не удавалось, и не в характере Михаила Афанасьевича было творить под чью-то диктовку. Он писал так, как думал, не желая специально очернить вождя, наоборот, стремился показать его истинным революционером, с юных лет. О том, насколько удалось Булгакову воплотить свои желания в жизнь, можно судить сегодня, так как пьеса «Батум» сохранилась. Нигде не напечатанная, замурованная в папку с грифом «секретно», она лежала в архиве Реперткома, потом Ленинской библиотеки и наконец недавно попала в Российский центральный архив искусства и литературы, и мне, видимо одному из первых, удалось прочитать ее. Конечно, не саму бумажную рукопись, изрядно потрепанную, с почерневшими краями страниц, а переснятую на пленку. Действие пролога пьесы развертывается в 1898 году, потом в 1901–1904 годах.
Большой зал Тифлисской духовной семинарии. На стене писанное маслом изображение Николая II. В зале никого нет. В семинарской церкви кончается обедня. Входит Сталин – молодой человек 19 лет, в семинарской форме, садится, прислушивается. Слышится церковный хор, исполняющий заключительное многолетие. Служитель Варсонофий, всегда немного выпивший, распахивает дверь церкви. Входят инспектор семинарии, ректор, преподаватели и воспитанники. Инспектор выстраивает их. Сталин встает со стула и становится отдельно.
Ректор. Престрашное дело свершилось в нашей родной семинарии. В то время как все верноподданные сыны родины прильнули к подножию монаршего престола царя-помазанника, неустанно пекущегося о благе нашей обширной державы, нашлись среди разноплеменных обитателей нашей родины преступники, сеющие злые семена, народные развратители и лжепророки, распространяющие повсюду ядовитые мнимонаучные социал-демократические теории, стремясь подорвать мощь нашего государства. Эти очумелые люди со звенящим накалом своих пустых идей заражают своим антигосударственным учением многих окружающих. И вот один из таких преступников оказался среди воспитанников нашей семинарии. Как поступить с ним? Подобно тому, как хирург соглашается на отнятие зараженной части тела, даже если это была драгоценная нога или бесценная рука. Общество человеческое анафемствует опасного развратителя и говорит: да изыдет этот человек! Постановлением правления Тифлисской духовной семинарии воспитанник 6-го класса Иосиф Джугашвили исключается из нее за принадлежность к противоправительственным кружкам, без права поступления в иное учебное заведение. Нам как христианам остается только помолиться о возвращении его на истинный путь!
Сталин. Аминь!
Ректор. Что это такое?!
Сталин. Я сказал «аминь» машинально, потому что привык, что всякая речь кончается этим словом.
Ректор. Мы ожидали от него сердечного сокрушения и духовного раскаяния, а вместо этого неприятная выходка!
Все покидают зал, кроме Сталина и инспектора.
