эта складывалась из жизни с родителями и сердечной дружбы с братом-близнецом Андреем (1921–2008), из нежного и прочного духовного сродства со своей женой, которую он стал называть Льяна.
Радостью был и Париж, город, который отец Александр искренно любил, в котором ему было легко и хорошо.
Радостью была учеба в Богословском институте, в котором в то время действовала великая «парижская плеяда»: протоиерей Сергий Булгаков, иеромонах Киприан (Керн), профессор А. В. Карташев, протоиерей Николай Афанасьев, профессор В. В. Зеньковский. В написанных много позднее воспоминаниях об учителях отец Александр говорит о них с теплым чувством любви, но присущий ему дар аналитичности побудил к определению главных черт ушедших наставников. Это важно, потому что вольно или невольно он выделял черты ему близкие или чуждые, и по этим мемуарным очеркам мы можем в какой-то мере представить их автора.
Очерк о протоиерее Сергии Булгакове (1871–1944) начинается с печальной констатации: в год его столетия великий богослов оболган и забыт, его сочинения либо отвергаются, либо не востребованы. Причиной тому служит характерная черта русской культурной жизни – нетерпимость к иномыслию. Но почему же, задается вопросом отец Александр, «…всегда у нас осуждений было больше, чем обсуждений, разрывов и отрицаний больше, чем стремления понять, “принципиальной” узости больше, чем духовной щедрости и доверия?» (211, с. 849). Отец Александр никогда не увлекался «софиологическими» умозрениями отца Сергия. В мемуарах он рассказывает о своем понимании самого значительного и самого спорного мыслителя русского зарубежья, почвой которого «было, конечно, русское Православие. Само собой разумеется, что словосочетание это не догматического порядка, ибо догматически, вероучительно русское Православие ничем не отличается от породившего и вскормившего его Православия византийского, вселенского… Не подлежит, однако, сомнению, что существует внутри вселенского Православия особый русский тип его, исторически сложившийся, хотя и не легко определимый» (211, с. 852). «Я не знаю, да и никто не знает, что будет с Россией, – завершает очерк отец Александр. – Но, вспоминая о. Сергия и вместе с ним ту удивительную плеяду, которая не случайно же просияла в России одновременно с нарастанием русской катастрофы, в одном нет у меня сомнения – в том, что у русской культуры, у России нет иного пути, как в Церковь, что в этом пути ее духовная судьба» (211, с. 858). Истоки этой убежденности, по всей очевидности, – из опыта общения с протоиереем Сергием.
Богословский институт соединял людей. Еще до поступления туда Александр Шмеман познакомился с архимандритом Киприаном (Керном, 1899–1960), Владимиром Васильевичем Вейдле (1895–1979) и Константином Васильевичем Мочульским (1892–1948), которого всегда помнил, «маленького, хрупкого, радостного». Уроки, полученные в Институте, не сводились к «прохождению» тех или иных курсов. «Подлинный мистический опыт никаких символов не знает – ибо он чистейший и полнейший реализм. Двух миров не существует для верующего человека – есть только один мир – в Боге, и это просто и реально» – эти слова Мочульского послужили выработке богословия самого отца Александра. А взгляды Вейдле на современное европейское искусство, наиболее отчетливо выраженные в книге «Умирание искусства» (1937), об утрате искусством живой связи с бытием, утере художниками веры в «чудесное» и необходимости возвращения их к христианству, которое питает собой всякое творчество, – заложили основы восприятия отцом Александром мировой культуры.
Но все же воздействие личности отца Киприана оказалось наиболее значительным. Глубокий богослов, вдохновенный учитель – и при этом одинокий, строго и скудно живущий, он никогда не шел на компромиссы с совестью или с людьми, «в жизни был настроен почти всегда горестно» (Б. К. Зайцев); довольствуясь в жизненном обиходе малым, «в области духовной и моральной ничего половинчатого не терпел» (В. В. Вейдле). «Ему было трудно жить, как другим бывает трудно всходить по лестнице», – точно заметил позднее сам отец Александр, которому была понятна «неотмирность» архимандрита Киприана. Для того главным было само нахождение в Церкви, совершение богослужения, являвшегося «единственной подлинной радостью в его жизни», он весь жил верой и любовью к Церкви. Не случайно одной из лучших его работ стало исследование учения святого Григория Паламы о богопознании. Это свое мировосприятие он передал Александру Шмеману, но молодой собрат по-своему воспринимал весь исторический опыт Православной Церкви, осмысляя его в контексте дня сегодняшнего. В важной для него работе «Исторический путь Православия» предлагается отказ от однозначных оценок «византийского периода», поскольку он «и сложен и многосторонен».
Протопресвитер Николай Афанасьев (1893–1966) также оказал значительное в интеллектуальном плане воздействие на молодого отца Александра Шмемана, а его лекции по каноническому праву послужили основой для работ отца Александра по православной экклезиологии – в частности, определение подлинного начала экклезиологии в Евхаристии, укорененности в ней всех церковных служений – власти, учительства и пастырства и утверждение полной самобытности Церкви, полной ее несводимости ни к какому правовому принципу (211, с. 838–840). Заметим, что унаследованное от отца Николая преимущественно евхаристическое понимание Церкви и церковной жизни (в отличие от преимущественно Библейского в русской традиции) позднее не раз порождало упреки в односторонности экклезиологической концепции самого отца Александра.
Радостью для него обернулись научные штудии в Свято-Сергиевском институте. После кандидатского сочинения о византийской теократии Александр Шмеман задумывает докторскую диссертацию о Флорентийском Соборе, одном из важнейших «узлов» истории Церкви, на котором закрепились разные пути исторического развития христианского Востока и Запада. Эта работа не была написана, но свой взгляд на судьбу Вселенской Православной Церкви он изложил в книге лекций «Исторический путь Православия», изданной в Нью-Йорке в 1954 году, а докторскую степень за эту работу получил в 1959 году.
И все эти радости покрывались и становились частью радости большей – радости общения с Богом. Церковь занимает исключительное место в мировосприятии и мировоззрении отца Александра. Мудрое покровительство митрополита Евлогия (Георгиевского), своей добротой сразу «захватившего в плен» сердце двенадцатилетнего Саши Шмемана, привело мальчика в алтарь, он стал жезлоносцем и иподиаконом владыки. Такая близость позволила будущему священнику и разумом и сердцем понять глубину православного богослужения, как его «величие» и даже «страшность», так и «бесконечную высоту, радость и свет», ощутить вкус сложившейся в течение веков его торжественности и значимость центрального момента литургии – Евхаристического канона.
В то же время послевоенные события в церковной жизни православной Европы не давали возможности остаться в стороне от принятия важных решений. Советское правительство в 1945 году предложило всем эмигрантам принять советское гражданство, что облегчало переезд в СССР. Владыка митрополит в последний год жизни был готов завтра же отправиться в Москву, усмотрев в повороте сталинской политики в отношении Русской Церкви возможность свободного церковного развития, лишь болезнь и кончина помешали ему исполнить это намерение. Но другой наставник отца Александра Шмемана – архимандрит Киприан (Керн) занимал
