— Ну, согрелся?
— Да, — сказал Сагайло.
— Выйди-ка отсюда, Васильевна, — приказал капитан врачихе и сел в кресло.
Татьяна Васильевна вышла.
— Сняли меня, Львович, — сказал старик. — Приказано тебе принять судно во Владивостоке. Штурманов передвинешь по служебной лестнице. Ниточкина, как имеющего судоводительский диплом, назначишь третьим помощником. Из Владивостока пойдешь на Арктику.
— За что сняли? — спросил Сагайло, садясь на диване. — Формулировка?
— Без объяснения причин. Ляг. По старости, наверное. Или кто телегу накатал…
— А если, а если за эту… как ее… негативную? — спросил Саг-Сагайло. — Тогда что же получается? Кто виноват?
— С ума сошел, старый дурак? — копируя своего попугая и бодрясь из последних сил, сказал Фаддей Фаддеич. — Тебе сказано: ляг! И, Львович, кто все-таки акулу в бассейн запустил? Кто инициатор?
Сильным ударом зада открыв дверь на попутном крене — чисто морской прием, — спиной в каюту вошел Ниточкин. Руки нового судоводителя были заняты: он нес старшему помощнику поднос с бутылкой шампанского и ананасом, одновременно напевая радостным голосом: «Похоронен был трижды заживо! Жил в разлуке, любил в тоске!..» — здесь Ниточкин развернулся и увидел капитана…
Странный был закат над океаном в этот вечер. Как будто океан и небо поняли, осознали друг друга близнецами. Веер перистых облаков и кучевые, вздымающиеся на огромную высоту. И солнце еще не скрылось, когда в просвете облаков показалась луна. А последние лучи солнца ударили прожектором из узкой щели между океанским горизонтом и полосой уже темных облаков…
«Профессор Угрюмов» стоял на внешнем рейде в порту Владивосток.
В каюте капитана сидели Фаддей Фаддеич и Эдуард Львович.
Чемодан капитана стоял у двери.
Попка прыгал в клетке и рвал свою цепь, посматривая на хозяина с тревогой, и, странное дело, — молчал.
Через открытое окно доносились звуки, которые обычно сопровождают спуск на воду вельбота: скрип блоков, урчание лебедки… И: «Вира!», «Не упусти конец!», «Куда смотришь?..», «Пасть закрой!», «Жилеты бросили?»
— Львович, ты того, — кряхтел старик. — Ну, выпей капельку: за твой первый капитанский рейс!.. Ну вот и хорошо… Будь здоров! Тревожно мне вас, Львович, покидать как-то… Знаю, все знаю: и ты мореход отличный, и ребятки толковые, а… Что я сказал?
— Все будет хорошо, — сказал Сагайло. — Оставьте мне своего табачку. — Он сидел в капитанской форме и сосал пустую трубку.
Опять курить решил? Табак-то у меня голландский… Еще я тебе Попку оставлю. Веселее с ним. Домой приплывете — отдашь. Про его питание Ефимовна знает… Еще я… Главное, Львович, в морскую свинку не превращайся!
— О чем это вы? — не понял Сагайло.
— Так. Ничего. Ну, иди, присмотри за вельботом! Хотя прости, дорогой, ты уже не старпом. Ладно, Ниточкина пришли. Что я сказал?
— Чтобы к вам прислали третьего помощника, — сказал Саг-Сагайло, выходя.
Петя был в командирской фуражке с крабом, при галстуке, в белой рубашке, но на этом форменная часть его одежды кончалась. Яркий, цветной пиджак не монтировался с фуражкой. Петя понимал это и немного смущался.
— Чего же ты, Петя, не до конца бывшего чифа заморозил? — сурово спросил старый капитан.
— Ошибка вышла. Рассчитал плохо, — сказал Ниточкин.
— И с акулой ты, Петя, не довел дело до конца. Если бы она сожрала Саг-Сагайлу, ты давно бы на пятьдесят рублей больше получал.
— Ошибся, — повторил Петя. — Не рассчитал, Фаддей Фаддеич!
— Ну а если не дурить? Есть в тебе на Сагайлу что-то? — спросил Фаддей Фаддеич и просверлил в Ниточкине здоровенную дыру своими стариковскими, всевидящими глазами. — Специально делаешь? Ну?!
Ниточкин сел на диван, хотя никто его сесть не приглашал. Прямо над ним рвался с цепи Попка.
— Мистика, Фаддей Фаддеич, все это, — сказал Петя, снял фуражку и с силой хлопнул ею по столу. — Если бы я сам понимал, что у нас с ним такое происходит! И столько лет уже!..
Старик еще побуравил третьего штурмана белесыми глазами, потом сказал, кидая ему форменную куртку:
— Носи. Пока домой не вернетесь — не сошьешь… Небось не терпится?
Петя ловко поймал капитанскую куртку. Это была прекрасная, вытертая уже на локтях, просоленная океанскими брызгами куртка.
— Лычки на погончиках Ефимовна перешьет, — сказал старик. — А теперь еще вопрос: ты Попку глупостям научил?
— Я, — сказал Ниточкин и потупился. Врать в данной ситуации он не мог.
Старик хлебнул из стакана, долго молчал, потом сказал:
— Больше так не шали, Петр Иванович, ты теперь — штурман… Налей-ка воды Попке… Нет, не туда! В поилку лей! Иди, третий штурман, счастливого тебе плавания!.. Ефимовну мне позови!
— Есть, товарищ капитан, позвать старшую буфетчицу! — сказал Петя и вышел. В глазах его что-то такое хлюпало.
— Боюсь, песку за вами, Фаддеич, много осталось, — сказала Ефимовна, она была с пылесосом. — А Эдуард Львович мужчина строгий — сразу меня к ногтю прижмет.
И она старательно принялась пылесосить капитанскую койку.
— Нервничаете ли вы, когда находитесь в застрявшем лифте или туннеле? — неожиданно спросил сам себя Фаддей Фаддеич задумчиво. — Что я сказал?..
— Совсем все спятили с этими анкетами, — сказала Мария Ефимовна, гудя пылесосом.
— Вельбот на воде, — сказал Саг-Сагайло, возвращаясь.
— Эдуард Львович, Танька просила меня вам передать, что мужик в койке лежал по соцпсихической надобности, а она клятву Гиппопотама давала и должна хранить медицинскую тайну, — сказала Мария Ефимовна.
— В таком разе можешь сильно не переживать, — утешил нового капитана старый и хмыкнул.
В дверь просунулась сияющая, полная нетерпения рожа четвертого помощника Гриши Айсберга. Он был уже по-походному: в фетровой шляпе и плаще. И первый раз без разводного ключа в руке.
— Вельбот ждет, Фаддей Фаддеич. На самолет опоздаем. Я ваш чемоданчик возьму?
— Бери.
Гриша схватил чемодан и исчез.
— Ну, сядем на дорожку, — сказал старый капитан.
И они сели и помолчали добрую минуту, и Попка сидел на своей жердочке, молчал, а за бортом чуть слышно хлюпали волны, и откуда-то — вероятно, с соседнего судна на рейде — донеслась песенка из детской радиопередачи: «Все мы капитаны, каждый знаменит!..»
И здесь Мария Ефимовна не выдержала. По ее грубоватому лицу старой морячки потекли слезы.
— За что они вас?! — всхлипнула она. — Как я тут, сирота я казанская?..
— Будет, сирота! — строго произнес Фаддей Фаддеич. — Что я сказал?
