моем окружении уже почувствовали мое отторжение от нормального общества и вносили в это отторжение свою лепту. Вносили по мелочам, но этих мелочей было много. Они углубляли и расширяли психологическую и идейную пропасть между мною и окружающими людьми. Конечно, тут играла роль общая ситуация в стране – эпидемия разоблачительства, «самиздата» и «тамиздата», эмигрантских настроений. Мои работы печатались на Западе, к ним там проявляли внимание, меня посещали многочисленные западные логики и философы. Потом у нас стали регулярно появляться различного рода западные туристы; работавшие в Советском Союзе молодые французы и итальянцы; сотрудники западных посольств. С иностранцами я также часто встречался в мастерской Э. Неизвестного. Мое окружение интуитивно зачислило меня во «внутренние эмигранты». Это отношение моих знакомых, коллег, сослуживцев, бывших друзей и официальных лиц ко мне способствовало тому, что я и сам стал добавлять от себя кое-что в этот процесс отторжения.
В 1974 году я остался почти совсем без нагрузки в университете. Резко снизилось число студентов и аспирантов, писавших дипломные работы и диссертации под моим руководством, моим студентам и аспирантам чинили всякие препятствия, и это стало широко известно. Мои ученики начали предавать меня один за другим и переходить в лагерь тех, кто разворачивал антизиновьевскую кампанию. Этот процесс захватил и моих учеников в ГДР. Видеть все это было не очень-то приятно. Я видел, что остановить эту кампанию было невозможно, так как она поощрялась свыше. Я еще держался за счет инерции, закулисного авторитета, известности на Западе, общественного мнения в философских и околофилософских кругах. И мог бы удержаться, а года через три-четыре мог бы «всплыть» снова. Но во мне уже созрели предпосылки для нового бунта.
Первый коммунистический кризис
В семидесятые годы начали с ощутимой силой обнаруживаться признаки всестороннего кризиса советского общества, первого в истории человечества специфически коммунистического кризиса. Этот кризис охватил все основные сферы жизни общества – хозяйственно-деловую, управленческую, идеологическую, морально-психологическую, культурную. Объективные закономерности коммунистического социального строя обнаруживали себя, можно сказать, в лабораторно чистом и очевидном виде. Поразительным было то, что сотни тысяч образованных людей, занятых проблемами общества, не увидели в происходившем самых фундаментальных и глубоких механизмов коммунистического общества, вышедших в эти годы на поверхность жизненного потока. В эти годы я довольно часто выступал с публичными лекциями. Я в них так или иначе привлекал внимание слушателей к этим явлениям. Меня слушали, аплодировали, одобряли. Но никто не воспринял мои идеи как жизненно важные, как ключевые к пониманию реального коммунизма. А большинство вообще относилось к ним как к специфически зиновьевской форме сатиры и юмора. Даже критические и бунтарские умонастроения тех лет оказались адекватными натуре коммунистического общества: поверхностными, скороспелыми, заимствованными, дилетантскими. Сознание этого способствовало тому, что я оказался в одиночестве и в качестве потенциального и затем актуального бунтаря.
Но вернемся к кризису. К проблеме кризисной ситуации в коммунистической стране я тогда подходил, можно сказать, чисто «технически» или «логически». Построив для себя абстрактное описание некоего идеального (нормального) коммунизма, я определил кризисное состояние общества как отклонение от норм коммунистической жизни, выходящее за некоторые экстремальные границы, причем как отклонение от норм, обусловленное стремлением соблюдать эти нормы. В моей абстрактной, логико-математической модели общества я мог логически доказать, что именно следование нормам общества с необходимостью ведет к отклонениям от этих норм. Я не был оригинален в этой общей идее: прекрасные иллюстрации на этот счет можно найти в «Капитале» Маркса. Мое новаторство заключалось в том, что я аналогичное явление открыл в коммунистическом обществе и пытался строить теоретические конструкции в духе идей конца XX века.
Разумеется, реальные процессы в Советском Союзе, приведшие к кризисной ситуации, были неизмеримо сложнее моих абстрактных моделей. Но последние были для меня вполне достаточны, чтобы констатировать факт приближения кризиса и рассматривать его как неизбежное следствие внутренних закономерностей коммунизма. Коммунистическое общество потеряло в моих глазах еще одно иллюзорное преимущество: бескризисность плановой и централизованной организации.
На поверхности общественной жизни приближение кризисной ситуации обнаруживалось прежде всего в идеологическом и морально-психологическом состоянии общества.
Идеологический кризис
Для механизма идеологии мало быть огромным, сильным, всепронизывающим. Он по своей природе должен быть абсолютным и безраздельным господином и контролером общественного сознания. Он исключает всякие сомнения и колебания, всякие насмешки, всякую критику, всякую конкуренцию. Кризис идеологии состоит в том, что все это было нарушено в послесталинский период. И до сих пор социальный статус идеологии не восстановлен.
Бесспорно то, что в порождении этого кризиса большую роль сыграли обстоятельства внешнего порядка, среди них в первую очередь то, что в советской пропаганде называют тлетворным влиянием Запада. На советских людей в эти годы хлынул такой мощный поток информации о жизни на Западе, западной культуры и западной идеологии, что огромный идеологический аппарат оказался неспособным его контролировать. Советские люди, в особенности образованные и привилегированные слои, испытали сильнейшее влияние Запада, какого до сих пор в советской истории не было. Оно оказалось во многом неожиданным для советских правящих кругов. Советские люди, выяснилось, не имели иммунитета против такого влияния.
Но главные причины идеологического кризиса суть все-таки причины внутреннего порядка. Не будь их, «тлетворное» влияние Запада не оказалось бы столь значительным. Среди этих причин решающими являются следующие. В хрущевские и брежневские годы широкие слои советского населения на своем личном опыте и на основе здравого смысла убедились в том, что никакого райского коммунизма, какой им обещали классики марксизма, не будет. Они поняли следующую фундаментальную истину нашей эпохи: то, что они сейчас имеют, и есть настоящий коммунизм. Идеологическая картина советского общества стала восприниматься людьми как вопиющая ложь, как жульническая маскировка неприглядной реальности.
Этот процесс созревания реального коммунистического общества и обнажения его природы совпал по времени с нарушением принципа соответствия интеллектуального уровня руководства обществом и интеллектуального уровня руководимого им населения. Последний вырос колоссально, а первый остался почти тем же, что и в сталинские годы. В лице Брежнева советские люди видели на вершине власти маразматика с непомерно раздутым тщеславием. Многие чувствовали себя оскорбленными тем, что вынуждены подчиняться такому глупому и аморальному руководству. Именно это чувство толкнуло лейтенанта Ильина на покушение на Брежнева – на символ развитого социализма. Пренебрежительное и даже презрительное отношение массы советских людей к своим руководителям стало важным элементом идеологического состояния советского общества. Это отношение охватило все слои общества снизу доверху. Ядовитые анекдоты на этот счет можно было услышать в самых высших слоях общества, порою даже в кругах, лично близких к самим высмеиваемым деятелям партии и государства. Ничего подобного не было и не могло
