Нужно сказать, что актерская техника у Жюля Девойода была все же первоклассная: мы все, артисты, восторгались его гибкостью, ловкостью и виртуозностью техники, с какой он тогда, будучи уже в зрелом возрасте, проводил свои роли.
Видна была солидная французская школа, работа, тренировка над ролью. По-своему это было артистически закончено и превосходно сделано. Прекрасный французский артист за тот прием, который он встретил в России, как он говорил сам, выучил роль Олоферна в «Юдифи» и несколько спектаклей спел в Частной опере с большим успехом, главным образом поражая мощностью и силой своего исключительного, богатейшего голоса».
Как ни старались скрыть Теляковский и Шаляпин секретно заключенный контракт на будущий сезон, тайное всегда становится явным, и гораздо раньше, чем этого бы хотели заинтересованные лица.
Теляковский забеспокоился, когда весной 1899 года по Москве пошли слухи о переходе Шаляпина на императорскую сцену. Эти слухи, понятно, не так встревожили его, пора было уже готовить афиши, объявлять о продаже абонементных спектаклей да и вообще готовиться к следующему сезону. Беспокоили его другие слухи: упорно говорили, что Шаляпин остается в Частной опере, что ему пообещали прибавить и он остается. Вот что было похоже на правду. И это огорчало Теляковского.
13 апреля 1899 года Всеволожский писал Теляковскому: «Здесь положительно утверждают, что Мамонтов опять переманил Шаляпина и подписал с ним контракт в 15 тысяч рублей. Я полагаю, что Вам полезно это знать теперь же, так как понадобится Вам заместитель на басовые партии».
Читая это письмо, Теляковский был явно раздосадован, гораздо больше, чем доходящими до него слухами о Шаляпине. «Судя по последней фразе, в Петербурге по-прежнему считают Шаляпина как одного из тех басов, которых если нет, то можно заместить другим… До сих пор не понимают, что мне нужен Шаляпин не как бас, которых в Большом театре достаточно, но как ШАЛЯПИН, то есть единственный и незаменимый певец… Заместителя же мне не надо, ибо заместить его никто не сможет…»
А ничего не подозревающий Федор Иванович, ставший предметом официальной переписки между двумя столичными конторами, был озабочен совсем другим. 9 апреля в Петербурге он исполняет заглавную роль в опере «Борис Годунов», а 12 апреля из Москвы пишет Римскому-Корсакову: «Глубокоуважаемый Николай Андреевич! Ужасно сожалею, что мне не пришлось быть у Вас в день моего отъезда, — уверяю Вас, что в этот день был разорван на кусочки петербургской молодежью, которая всячески старалась выразить мне свои симпатии и к русской опере, и к русским артистам, и, словом, ко всему, что близко относится к сердцу русского человека.
Дорогой Николай Андреевич!
Прошу Вас, ради Бога, если это как-нибудь возможно, сделать теперь же, в возможно непродолжительном времени, оркестровку Вашего «Пророка», и пришлите мне, потому что у нас в театре предполагается пушкинский вечер, в котором будут поставлены несколько пьес с моим, конечно, участием, и я желал бы от души привести в неописуемый восторг публику, пропев ей в первый раз необычайного «Пророка».
По поводу этого я говорил с Мамонтовым, и он, со своей стороны, приняв мои желания спеть «Пророка» близко к сердцу, просил меня написать Вам это письмо.
Я умоляю Вас, надеюсь, что Вы сделаете эту оркестровку и пришлете мне, чем заставите меня благодарить Вас вечно, вечно!.. Относительно конца «Пророка», то есть слов «Восстань, пророк, и виждь, и внемли» и т. д., я так и думаю, что мне в унисон споют восемь — десять басов…
Мой искренний привет супруге Вашей и деткам. Жму Вашу руку и остаюсь в надежде, искренно любящий Вас покорный слуга Федор Шаляпин.
И после непродолжительного отдыха — 20 апреля «Фауст», 22 апреля «Псковитянка», 23 апреля «Борис Годунов», 24 апреля «Русалка» в Солодовниковском театре. А в начале мая он уже гастролирует в Казани. 27 мая в Таврическом дворце в Петербурге он впервые исполняет партию Алеко в опере Рахманинова «Алеко», поставленную к 100-летию со дня рождения Александра Пушкина. И снова — в Москву, чтобы после короткого отдыха — снова в путь: 3 июня он уже снова в поезде… Несколько часов, проведенных в Киеве, сблизили его с Леонидом Собиновым, они вместе осматривали Владимирский собор, о котором столько ходило всяких разговоров в Москве и Петербурге, вместе и выступали в «Фаусте» 7 июня в Одессе в антрепризе В. Любимова.
Но как только прибыл в Одессу, сразу же отправил письмо домой: «Одесса, 4 июня 1899 года.
Дорогая Иолинка! Сейчас послал тебе телеграмму, что я отлично доехал, и теперь, когда я немного прогулялся по городу, пишу тебе это письмо.
Ты не можешь вообразить, какая красота этот город Одесса… Я так доволен. Вечером я был в театре с Бернарди (ты его помнишь, и он тебе кланяется), и я пришел в дикий восторг от красоты театра. Я никогда в жизни не видел ничего красивее этого театра. Я очень доволен, что буду петь в этом театре.
Здесь, в Одессе, мне сделали чудесную рекламу, во всех магазинах и на бульварах выставлены мои портреты, и в городе много говорят обо мне. Я напишу тебе другое письмо после первого спектакля, я еще не знаю, когда спою его — 6-го или 7 июня.
Я снял превосходную комнату, где жил Фигнер, просто хорошо меблированная квартира, и плачу в месяц 125 рублей… Крепко целую тебя и моего дорогого Игрушку, которого обожаю и без которого скучаю. Много раз тебя целую, моя милочка! Твой навсегда Федя. Кланяйся Анне Ивановне. Федор Шаляпин».
Леонид Собинов жил в той же квартире из четырех комнат, что и Федор Шаляпин, ходил по тем же улицам, так же восхищался прекрасным театром и шумным веселым городом, но настроение его было далеко не таким радужным. Его душу снова начали терзать сомнения, правильную ли дорогу он выбрал для себя… Нет, он вовсе не завидовал успеху своего ровесника (Собинов родился в мае 1872 года в Ярославле), его лирический тенор покорял многочисленных слушателей красотой и гибкостью, его имя тоже с восхищением повторяли тысячи уст, особенно женских. Но этот успех не удовлетворял его. И он все чаще задумывался о причинах успеха Федора Шаляпина. Леонид Собинов уже связал свою жизнь с оперой и дебютировал в Большом театре в апреле 1897 года в роли Синодала в «Демоне» Рубинштейна. О блестящем дебюте писал Кругликов. О его исполнении роли Ленского писал сам Кашкин, другие театральные критики. Но во всех их писаниях вместе с похвалами в его адрес были всегда упреки, как будто он что-то недоделал, что-то недодал публике. Вот Кашкин вроде бы хвалит: дескать, господин Собинов оказался хорошим Ленским, ибо он обладает всеми качествами, нужными для этой роли и партии. Но… вот это проклятое «но», без которого не обходился ни один пока рецензент, и беспокоит Леонида Собинова. Кашкин уверят своих читателей в том, что Собинов может быть еще значительно лучше, дескать, сравнительно мало он произвел впечатления в исполнении ариозо первой картины, хотя многое вышло очень хорошо… Вот и пойми, что хорошо, а что получалось плохо. А главное, почему не произвел впечатления? Слабость исполнения маститый критик увидел в том, что заключительный ансамбль был взят слишком медленно вначале. Но разве Собинов тут виноват? А может, действительно прав Кашкин и, может, действительно излишняя медлительность есть вообще могила истинной выразительности? Он, Собинов, осознает эту истину. Но как отойти от этих плохих образцов оперной сцены?.. Кашкин отметил дуэт и арию Ленского, выражал надежду, что он, Собинов, станет образцовым исполнителем этой партии, если забудет о всех пошлых певческих эффектах и глубже вникнет в характер текста и музыки.
