— И в «Риголетто»?
— И в «Риголетто»! Только нужно понять образ герцога Мантуанского, его характер, его душу, его эпоху… У тебя это получится. Я это чувствую, ты создан для театра. Уж поверь мне… Я проделал в театре все, что здесь можно сделать. Я и лампы чистил, и на колосники лазил, и декорации приколачивал гвоздями, и в апофеозах зажигал бенгальские огни, и плясал в малороссийской труппе, и водевили разыгрывал, и Бориса Годунова пел.
— Вот-вот, у тебя есть такие партии, как Борис Годунов, Иван Грозный…
— Ay тебя, Лёнка, есть Ленский, Фауст, Баян, герцог Мантуанский, на всех этих партиях лежит огромный слой пошлых штампов, ты просто сними весь этот грим певческих эффектов, вживайся в каждый образ, пой и играй по-своему, освободи себя от традиций кумира XIX века Николая Фигнера, прокладывай свои пути в опере. Ты, Лёнка, очень талантливый, только вот твоя неуверенность в себе порой действительно дает себя знать на сцене. Почему ты должен изображать Ленского с бородой и усами, как это делает Фигнер. Ленский ведь так молод, может, он еще ни разу и не брился…
— От бороды я уже отказался, а потом сбрил усы. Ты прав, Федор. Но я так в сильных местах переживаю… После ссоры на балу мой Ленский так страдает, что у меня даже руки дрожат. То же самое я испытываю и после первого акта «Гальки».
— Э нет, брат ты мой Лёнка, тут ты ошибаешься… Однажды в «Жизни за царя», в момент, когда Сусанин прощается с дочерью Антонидой, помнишь: «Ты не кручинься, дитятко мое, не плачь, мое возлюбленное чадо», — я вдруг почувствовал, что по лицу моему потекли слезы. Сначала я не обратил на это внимания, дескать, плачет Сусанин, так и надо по роли; а потом слышу, что вместо моего какой-то жалобный клекот… Я испугался, сразу почувствовал, что в глазах публики проигрываю с таким голосом, хотя, быть может, и более правдиво получается в передаче душевного состояния моего героя. И хорошо, что я сдержал себя, охладил. Нет, эти слезы мои, шаляпинские, в данном случае излишни, как и твое дрожание рук в той сцене, на балу. Охлаждай себя, контролируй, а то получится совсем другой эффект. Ты плачешь, а публика будет смеяться… Вот ведь что может быть. Не всегда у меня это еще получается, но я твердо решил не сентиментальничать на сцене.
— Тебе хорошо, ты бас, у вас такие сложные в психологическом отношении партии. Вот и Сальери…
Собинов замолчал, дожидаясь, когда Федор Шаляпин станет защищаться. Но Шаляпин посматривал на него: что еще скажет о басовых партиях его новый друг?
— Ну что Сальери? — не выдержал затянувшейся паузы Шаляпин. — А Моцарт разве не для тебя написан, не для твоего голоса?
— Может, и для моего. В новой русской музыке появляются интересные партии для нас, обиженных теноров. И Моцарт действительно — это яркий, чудесный образ, для артиста целая задача, но все-таки, Федор, согласись, что Сальери опять-таки ярче, рельефнее, выгоднее. Кроме того, в обеих партиях нет никакого пения, есть только отдельные маленькие фразы. И вообще репертуар баса и даже баритона настолько богат разнообразными и самыми различными сценическими положениями, что для артиста эти роли просто клад. Твой Борис Годунов — это шедевр.
— Может, и шедевр, но знаешь ты, как я работал над ним? Сколько потов сошло с меня, пока я чего-то в этой партии добился? А сколько сил я положил на подготовку Сальери? Вот ты говоришь, что Сальери рельефнее, выгоднее в драматическом отношении. Ну а Моцарт! Это ж гений из гениев! Сыграй гения! Там есть материал для этого! Только не Шкаферу играть его, а тебе.
— Нет, партия для меня слишком низка, — с сожалением сказал Собинов.
— А ты попробуй! Что значит низка? Когда приспела мне пора играть Сальери, я понял, что это задача более трудная и сложная, чем была до сих пор. А я уже играл Бориса Годунова, Грозного, Досифея, Варяжского гостя, Голову в «Майской ночи», а тут совсем другое. И ты прав: вся опера написана по-новому, в форме мелодического речитатива. Что делать? Мне нужно было во что бы то ни стало победить в этом сражении. И я пошел к Рахманинову. Если б ты знал, как он помог мне в подготовке Бориса Годунова… Какой изумительный музыкант… Ну так вот, Римский-Корсаков точно указал все музыкальные движения, а я чувствую, что они меня сковывают, не дают необходимой свободы. Аллегро, модерато, анданте — и ничего тут не поделаешь, нарушить волю композитора нельзя. Работая с Рахманиновым над партией, я спрашивал его, можно ли изменить то или иное движение. А он говорил мне: «Здесь это возможно, а здесь нельзя». И, не искажая замысла автора, мы нашли тон исполнения, очень выпукло рисующий трагический характер Сальери. Вот поэтому-то ты и видишь в Сальери более рельефную фигуру, чем в Моцарте. А попробуй так же поработать над Моцартом, как я над Сальери, тогда и говори, кто по замыслу автора рельефнее и ярче… Да и художники Врубель, Серов, Коровин так поддержали меня с моим Сальери. Да что там говорить, мне так повезло на московских друзей. Один Мамонтов чего стоит… Ну что-то я уж больно разговорился… Ты не хочешь прогуляться? А то скоро нас запрягут, некогда будет, каждый день спектакли, приемы, обеды и прочая и прочая. Секар-Рожанский уже ждет нас, он рядом с нами.
— У меня беда, Федор: с костюмами большая неудача. Костюмов итальянской оперы нет; то, что мне предложили из любезности, довольно плохо. Туфли и всю обувь пришлось заказать, трико покупать. Плохонькое здесь стоит семнадцать рублей, а выбора никакого.
— Опять могу дать тебе совет: надо все возить с собой, такая уж у нас профессия. Раньше все эти костюмы мне были безразличны, теперь же хорошо знаю, что если все по мне, то у меня и настроение совсем другое, и голос другой, и душа другая. Пойми ты это. Ты к «Русалке»-то готов?
— Голос-то мой хорошо звучит, за вокальную сторону я спокоен, а за драматическую… Конечно, трудно ожидать что-нибудь, скажу тебе откровенно, партия совсем не отделана, придется играть по вдохновению. И вообще, Федор, я чувствую, что здесь, в Одессе, где так долго царствовал Фигнер, трудно завоевывать симпатии публики… Только и слышишь о Фигнере, и получается, что русской опере без Фигнера не обойтись.
— Не горюй, Лёнка, вижу, ты совсем раскис. Твой Ленский — покорит одесскую публику, так что через несколько дней ты расшевелишь ее и завоюешь ее симпатии. Пойдем гулять, пока есть свободное время.
Вскоре Шаляпин, Собинов и Секар-Рожанский шли по Приморскому бульвару.
Гастроли в Одессе, Николаеве, Кисловодске прошли успешно. Ленский Собинова, несмотря на фигнероманию, покорил зрителей. Все это время Леонид Собинов много думал, размышлял, вспоминая разговор с Шаляпиным в Одессе.
