Пушкин, пока они разговаривали, смастерил из бумаги хлопушку и громко ею хлопнул.
— Француз, — оторвался кто-то от книги. — Иди в сад, не мешай.
— Иди в сад, Француз, — согласился с замечанием князь Горчаков.
— Иду в сад! — объявил во всеуслышание Пушкин, встав во весь рост, после чего глубоко поклонился присутствующим.
в которой Пушкин посещает историка Карамзина и дает ему советы. — Болтовня Пушкина с Соней Карамзиной. — Комендант Царского Села Захаржевский. — Осень 1816 годаПушкин сидел в гостиной карамзинского домика. На стене, где прежде красовался портрет историка, теперь были только набивные цветочки по забеленной штукатурке.
Карамзин вошел в гостиную.
— Здравствуйте, Саша, — сказал он, протягивая руку вставшему ему навстречу Пушкину. — Я ничего не буду говорить, не в моих правилах вмешиваться в такие дела, а вот следом идет супруга, она устроит вам головомойку…
Действительно, следом вошла Екатерина Андреевна, как всегда в простеньком платьице.
— Здравствуйте, милый друг, признавайтесь в ваших прегрешениях.
— Не в чем признаваться. Виноват только в том, что обознался, если вы имеете ввиду случай с фрейлиной императрицы.
— А весь двор уже шумит об этом, и только об этом, — сказал Карамзин. — Государь недоволен, советовался со мной: может быть, выпустить вас всех в службу поскорей, чтобы не беспокоили двор, или перевести Лицей куда-нибудь в другое место.
— Я всегда подозревала в вас необузданность африканских страстей, — сказала, улыбаясь, Екатерина Андреевна. — Мы подумаем, не отказать ли вам от дома, ведь у нас дочери скоро на выданье будут, — пошутила она.
— Не отказывайте! — взмолился Пушкин, складывая перед собой руки. — Ваш дом — единственное место в Царском, где мой ум и сердце не находятся в противоречии. Что я буду делать без вас? — И заинтересованно спросил Карамзина: — Как продвигаются дела, Николай Михайлович, с печатью первого тома?
— Лучше не спрашивайте, первый лист будет готов едва ли не через месяц-полтора, хотя уже дано вперед 8000 рублей. — Карамзин стал мрачен. — Примечания тяжелы, прежде всего для глаз, и даже для меня оттого скучные: каковы же будут для читателей? — Он махнул рукой. — Я требую, а типография смотрит на меня медведем… Тоска зеленая. Хуже нет истории, как быть издателем! Когда-нибудь меня поймете. Пойдемте ко мне, я вас заставлю выслушать предисловие к истории, которое я закончил править перед отдачей в набор… Катерина Андреевна, пришли к нам Соню, пусть принесет чаю…
Екатерина Андреевна переглянулась с Пушкиным. Тому показалось, что смотрит она со значением.
Пушкин с хозяином перешли в его кабинет, который находился во флигеле. Там Карамзин усадил его на диван в первой комнатке (кабинет был в две комнаты) и стал читать корректурные листы; Пушкин внимательно слушал.
— «История в некотором смысле есть священная книга народов: главная, необходимая; зерцало их бытия и деятельности; скрижаль откровений и правил; завет предков их потомству; дополнение, изъяснение настоящего и пример будущего…» — Карамзин остановился и посмотрел на Пушкина: — А было так: «История для народа то же, что Библия для христианина». Может быть, так и оставить? Первая фраза задает тон всему.
— Может быть, вначале было и проще, но тон взят вернее теперь… История — это в некотором смысле священная книга народов!
Пушкин осторожно глянул в окно и увидел, что к ним прямо через двор идет Соня Карамзина с подносом. Соня была дочкой Карамзина от первого брака. Он улыбнулся и подумал, не преударить ли и за ней, но отогнал от себя эту мысль. Четырнадцатилетняя Соня была мила той мимолетной прелестью, которую дает этот возраст даже любой дурнушке, а Соню дурнушкой назвать было нельзя.
— Можно, папа? — спросила, заглядывая в кабинет, Соня. Она принесла на подносе чай и подсушенный в печи ржаной хлеб, лежавший ломтиками на тарелке. — Папа любит со ржаным хлебом чай пить, — пояснила она Пушкину. — Может быть, вам принести конфект?
— Ну уж коли не принесли, так и не надо, — махнул рукой Пушкин. — Я ржаной хлеб тоже люблю. Как твой маленький братец?
Лицо Сони засветилось от счастья.
— Он тоже ржаной хлеб любит. Мякиш ему дашь, он ручонкой держит и сосет его.
— Кланяйся ему, — сказал Пушкин. — И передай, что я непременно зайду к нему поиграть.
Соня засмеялась.
— Непременно передам.
Когда он уходил от Николая Михайловича, то остановился поболтать с Соней, которую спросил между прочим и о фреске на стене. Соня, смеясь, рассказала, что новый начальник Царского Села полковник Захаржевский, сердитый за что-то на Карамзина, приказал закрасить все фигуры, хотя Карамзин сам просил закрасить, но только его. Таким образом творение кисти реставратора Бруни было спрятано под слоем краски.
Пушкин уже слышал про этого хромого генерала, храброго вояку, но весьма недалекого человека, и пересказал историю, которая много всех посмешила, когда ее рассказывали в гусарской компании.
Этот забавный случай произошел в деле при Фер-Шампенуазе в 1814 году во Франции. Как известно, великий князь Константин Павлович испросил позволение у государя пустить в дело гвардейских кирасир, не принимавших участия в битвах с самого Лейпцига. Надо было атаковать французскую пехоту. Дело происходило рано утром, еще многие на бивуаках спали. Вдруг затрубили тревогу; все вскочили впопыхах, и полковник Захаржевский, генерала он получил при выходе в отставку, старый уже дивизионер, встал второпях, и спросонья камердинер подал ему енотовую шубу наизнанку, т. е. мехом наружу. (Ему, как человеку больному, дозволено было великим князем носить шубу; он один во всем корпусе пользовался этим позволением.) Время стояло холодное. Накануне шел дождь, шуба промокла и была выворочена, чтобы мех просох; так камердинер и подал ему. Захаржевский надел каску, лядунку, палаш сверх шубы и толстые большие сапоги со шпорами. В этом виде он походил на огромного медведя.
— Вы видели полковника? — поинтересовался Пушкин.
— Нет, — сказала Соня. — Он не был у нас.
— Он необъятных размеров и еле двигается от своей толщины. Можете представить себе, как он уселся на лошадь, выхватил из ножен огромный палаш и понесся вихрем во главе своего дивизиона. Французские пехотинцы, большею частью из молодых рекрутов и неотесанных мужиков, видя эту гигантскую массу русских кирасир, скакавших на них, да еще впереди одного дивизиона медвежью фигуру огромного Захаржевского, обратились в бегство и побросали ружья. Многие из них сдались. Тогда кавалергардские эскадроны ворвались в ряды пехоты и начали было их рубить палашами. Император Александр Павлович, свидетель этого дела и бывший в это время сам в огне, поскакал в каре и остановил кавалергардов, говоря им, что сдавшихся не бьют. Фигура Захаржевского много способствовала успеху дела. Офицеры и сам государь долго смеялись и рассказывали о том.
