Стремительно наступала весна четвертого курса. Мы радостно замирали от страха, и все чаще раздавался вздох: «Лучше ужасный конец, чем бесконечный ужас».
Из Киева приезжал народный артист СССР Михаил Федорович Романов — знаменитый Федор Протасов в «Живом трупе» Л. Толстого. Он посмотрел несколько отрывков из наших работ и сделал заявку на Лешу Одинца и меня. Мы уже знали, что во МХАТ возьмут Грету Ромодину, Наташу Антонову и Володю Пронина. Остальные бросились показываться в другие театры, я была только на одном показе в ЦТСА. Тягостное чувство неловкости — вот и все, что ощутила я в тот раз, и готова была уехать хоть к черту на кулички. Разлука казалась нереальной и почему-то очень далекой. Надо сдать экзамены, а там — будь что будет!
Я получила диплом с отличием и ждала приезда театра Леси Украинки. Он гастролировал в то лето в Москве в Малом театре. Володя, кажется, был на целине, а я успела немножко подработать на съемках «Тихой пристани» в эпизоде с двумя словами. Стайка девочек, выпускниц театральных вузов и циркового училища, изображала медсестер в доме отдыха для ветеранов. Импозантный Василий Меркурьев смущал нас галантностью и приглашениями в ресторан. Это был второй и последний мой киноопыт.
Иногда, очень редко, когда уже вовсю появилось телевидение и стали показывать Каннские кинофестивали, в тоскливые одинокие ночи я придумывала наряды несусветной красоты и принимала всемирное восхищение. Этого было вполне достаточно.
Наконец приехал Михаил Федорович Романов, и оказалось, что Министерство культуры РСФСР не отпускает меня на Украину; пришлось ему хлопотать, а мне по его протекции идти на прием к заместителю министра культуры, кажется, СССР, Кабанову. Запомнились массивные двери и очень массивный Кабанов. Он спросил: «Где же вы будете там жить?» — «Мне обещают комнату в театре». — «Но у вас же муж и ребенок!» Я потеряла дар речи, потом клялась, что мужа у меня нет, вернее есть, но я с ним разведусь обязательно, потому что люблю другого, студента, ему еще два года учиться, а ребенка у меня нет, никогда и не было. «По моим сведениям, есть». Я окончательно вошла в транс от изумления. Кабанов сжалился и подписал какую-то бумагу.
Любимый эпизод из спектакля «Ревизор» Николая Гоголя. Боря Тетерин, Карина Филиппова и я — унтер-офицерша. 1958 год.
Во время московских гастролей Михаил Федорович работал еще и на московском телевидении на Шаболовке. Он поставил пьесу Дж. Б. Пристли «Семья Линден» и сыграл в ней центральную роль профессора Роберта Линдена, а мне посчастливилось сыграть его младшую дочь. Это было 15 августа 1958 года.
В ноябрьском номере журнала «Театр» была об этом статья Вл. Саппака: «…вот где перед нами настоящий телевизионный театр! Так телевидение из средства пропаганды искусства может стать искусством. К сожалению, я не сумел в рамках этой короткой заметки рассказать о каждом из актеров, товарищей М. Романова по передаче, которые вместе с ним делят его успех. Это прежде всего относится к Е. Опаловой (старой экономке) и В. Драга (миссис Линден) — двум прекрасным актрисам, сыгравшим свои роли и остро, и тонко, и драматично». Это относится ко всем участникам спектакля — значит, и ко мне. Еще там был прелестный кадр — Михаил Федорович и я. Он сидит чуть откинувшись в кресле, а я рядом, положив голову ему на плечо.
Пригласив меня на работу, Михаил Федорович относился ко мне с постоянной заботой. Я верила ему безгранично, в профессии больше так никогда и никому.
Собирали меня в Киев. Володя занимался моим гардеробом. Покупаются два шерстяных отреза — черный и серо-зеленый, полынный. Володя везет меня к знаменитой портнихе, которая не признает модных журналов, а сама рисует эскизы будущего наряда и, если вы с ней не согласны, просто-напросто отказывается вам шить. Она завернула меня в ткань, обколола булавками и назвала дату готовности. Володя был в восторге — процесс обкалывания ему понравился. Он пытался принять в нем участие. Его не сразила даже сумма, от которой у меня подкосились ноги.
Евгения Степановна подарила мне старинную подвеску и дала денег, чтобы сделать из нее перстень. Овальный солнечный топаз, обрамленный незабудками белого, желтого, красного золота (единственная драгоценность за всю жизнь).
В моем чемодане два новых платья. Они образец гениальной простоты и неподражаемой скромности. Я запасаюсь губной помадой и лаком для ногтей — это не так-то просто, если хочешь, чтобы лак и помада были одного оттенка. Студийный запрет на косметику снят — можно красить все: брови, ресницы, губы, щеки и даже волосы. О волосах, правда, не может быть и речи — этого не допустит Высоцкий. Он всегда просит: «Изуль, распусти волосики!» «Распусти волосики и возьми кофточку» — его постоянный призыв, когда мы уходим из дома. Кофточку Володя купил у кого-то из американской посылки. Она легкая, тоненькая, серенького пуха с мелкими пуговками и тремя квадратиками на левой груди, прозвище у нее «Такси». Ни у кого нет такой кофточки. Володя любит, чтобы она была или на мне или при мне даже в жару — «а вдруг будет дождик, или злой ветер, или мало ли что?!»
Мы притихли, ужасно деловые, меньше смеемся и больше молчим. Но чемодан уложен. Нина Максимовна напекла пирожков в дорогу…
Киевский вокзал был затоплен моими слезами. Я стояла вжавшись в стену, а Володя, упершись ладонями, отгораживал меня от всего мира. И я ужас как ревела. И мы ужас как целовались. Что-то шептал Володя на ухо и пытался рассмешить, и утирал слезы и мой распухший нос. Поезд вздрогнул, и я высунулась в щель окна и сквозь слипающиеся мокрые ресницы видела, как стремительно удаляется родной козырек и, окончательно обессилев, вжалась в угол полки, уносясь в далекое, страшное — разлуку.
Полина. Дипломный спектакль «Гостиница „Астория“», в котором был занят Володя, Вовочка Высоцкий. Школа-студия МХАТ. 1958 год.
Киевский русский драматический театр имени Леси Украинки. По правую сторону лестничной площадки второго этажа шел коридор с рядом одинаковых дверей: мужские гримуборные, кабинет заведующего труппой, самая последняя дверь — моя. В узкой комнате стояли большая деревянная вешалка, похожая на виселицу, диван, маленький столик, тумбочка и два стула. Еще была раковина. В окно стучался каштан, и когда окно открывалось, роскошная ветка влезала в комнату. Потом я спрятала вешалку за светлой ситцевой занавеской, пристроила на окно такие же шторы, и стало намного уютнее.
По местной трансляции можно было слушать репетиции и спектакли, ни с чем не сравнимый предвкушающий шум зрительного зала и голос помощника режиссера, приглашающий актеров на выход. Первую неделю я болела. Лихорадка обметала губы, от носа до подбородка, и я боялась выходить. Тихо-тихо, затаившись, сидела я на широком низком подоконнике, слушала шаги и голоса за дверью и скоро научилась узнавать, какой голос каким шагам принадлежит. В середине дня, когда в театре, как мне казалось, оставался один самый строгий вахтер на свете, я проскальзывала на улицу, чтобы купить чего-нибудь поесть и добежать до главпочты — опустить свое письмо и получить Володино, скорее принести его в еще не мою комнату, снова мимо вахтера, всякий раз требовавшего пропуск, хотя прекрасно знавшего, что я живу в театре, приютиться в зеленой каштановой тени подоконника и читать и перечитывать мелкий почерк Володиных строчек — то смешных, то грустных, искать тайный смысл в самых простых словах и в том, как сбегают строчки. Письма складывались в стопочку и перед сном проверялись — все ли на месте.
