На Казанском вокзале шла погрузка детсадовского инвентаря. Кровати, белье, матрацы, посуда — все это лежало огромной кучей на площади. Дети сидели рядом, испуганные и притихшие. Родители таскали вещи, грузили их в вагоны. В пути мы находились 6 дней. Поезд часто останавливался, взрослые выходили из вагонов, а детей не выпускали. Можно себе представить, как им было тяжело эти 6 дней. Володя с обидой говорил: «Ты все обещала: в Казанию, в Казанию, а сами едем в какой-то Мазулук!»
Город Бузулук расположен между Куйбышевом и Оренбургом. В 15—18 километрах от Бузулука, в селе Воронцовка, находился спиртзавод № 2 имени Чапаева. В этом селе все мы и разместились: московский детский сад, дети школьного возраста и родители.
В Воронцовке мы прожили 2 года. Было много трудностей в этой нашей сельской жизни. Дети жили отдельно, некоторые родители работали по обслуживанию детского сада: поварами, нянечками, воспитателями, разнорабочими. Мне на работу в детский сад устроиться не удалось, я поступила на завод. Сначала работала приемщицей сырья, а потом перешла в лабораторию завода. С ребенком приходилось общаться не так часто — работали по 12 часов. Когда не было топлива для завода, всех мобилизовывали на лесозаготовки. Конечно, городским женщинам эта работа давалась тяжело.
Январь 1950 года, зимний пионерский лагерь «Машиностроитель», г. Покров Владимирской обл.
Жили мы в крестьянских семьях. У меня были прекрасные хозяева: Крашенинниковы — мать, дочь и девочка Тая. Люди чуткие, добрые, настоящие русские люди. Первая зима в тех местах была суровой, морозы доходили до 50 градусов. И еще ветры-суховеи, сбивающие с ног. К счастью, в домах было тепло, леса кругом — много топлива. В свободные дни я брала Володю к себе, мы забирались на теплую печку, грелись чаем из смородинового листа.
Сотрудники детского сада старались скрасить эту нашу деревенскую жизнь. На новый, 1942 год у детей была нарядная елка с Дедом Морозом. Володя и другие мальчики танцевали, читали стихи, пели песни.
Потом пришла весна 1942 года и принесла радость своим теплом. Но радость эта омрачалась тревожными вестями из Москвы, с фронта, и время тянулось в ожиданиях добрых вестей.
Так прошла еще одна зима и лето 1943 года. Лето, принесшее мне великое счастье — возможность вернуться в Москву. Семен Владимирович прислал нам вызов. Обратный путь был таким же тяжелым. Поезда, следовавшие в Москву, были переполнены, мы едва втиснулись в вагон. Мне досталось одно сидячее место. Володю пришлось устроить на чемоданах в проходе между скамейками. Ехали мы двое суток.
Москва... Тот же Казанский вокзал. Поезд остановился, мы стояли у окна, и вдруг Вовочка закричал: «Папа! Вон папа!» Действительно, Семен Владимирович стоял на платформе против нашего окна. Володя никогда не видел отца в военной форме, к тому же прошло более двух лет, но тем не менее он сразу безошибочно узнал его среди встречающих.
Итак, мы прибыли в Москву. Началась новая жизнь.
Н. М. Высоцкая
Владимир Высоцкий
Баллада о детствеЧас зачатья я помню не точно,—
Значит, память моя однобока.
Но зачат я был ночью порочно
И явился на свет не до срока.
Я рождался не в муках, не в злобе:
Девять месяцев — это не лет!
Первый срок отбывал я в утробе —
Ничего там хорошего нет!..
Спасибо вам, святители,
Что плюнули да дунули,
Что вдруг мои родители
Зачать меня задумали.
В те времена укромные —
Теперь почти былинные,—
Когда срока огромные
Брели в этапы длинные.
Их брали в ночь зачатия,
А многих — даже ранее.
А вот живет же братия —
Моя честна компания!
Ходу, думушки резвые, ходу!
Слова, строченьки милые, слова!..
Первый раз получил я свободу
По Указу от тридцать восьмого [1].
Знать бы мне, кто так долго мурыжил,—
Отыгрался бы на подлеце!
Но — родился, и жил я, и выжил —
Дом на Первой Мещанской, в конце.
Там за стеной, за стеночкою,
За перегородочкой,
Соседушка с соседочкою
Баловались водочкой.
Все жили вровень, скромно так:
Система коридорная,
На тридцать восемь комнаток —
Всего одна уборная.
Здесь на зуб зуб не попадал,
Не грела телогреечка;
Здесь я доподлинно узнал
Почем она, копеечка...
Не боялась сирены соседка,
И привыкла к ней мать понемногу.
И плевал я, здоровый трехлетка,
На воздушную эту тревогу!
Да, не все то, что сверху —
от бога:
И народ «зажигалки» тушил;
И, как малая фронту подмога,—
Мой песок и дырявый кувшин.
И било солнце в три луча,
Сквозь дыры крыш просеяно,—
На Евдоким Кириллыча
И Гисю Моисеевну.
Она ему: — Как сыновья?
— Да, без вести пропавшие.
Эх, Гиська, мы — одна семья:
Вы — тоже пострадавшие.
Вы тоже пострадавшие,
А, значит, обрусевшие:
Мои — без вести павшие,
Твои — безвинно севшие!..
Я ушел от пеленок и сосок,
Поживал — не забыт, не заброшен,—
Но дразнили меня «недоносок»,
Хоть и был я нормально доношен.
Маскировку пытался срывать я:
Пленных гонят — чего ж мы дрожим!
Возвращались отцы наши, братья
По домам — по своим да чужим...
У тети Зины — кофточка
С драконами да змеями
(То у Попова Вовчика
Отец пришел с трофеями).
Трофейная Япония,
Трофейная Германия!
Пришла «страна лимония» —
Сплошная «чемодания».
Взял у отца на станции
Погоны, словно цацки я,
А из эвакуации
Толпой валили штатские.
Осмотрелись они, оклемались,
Похмелились — потом протрезвели.
И отплакали те, кто дождались,
Недождавшиеся — отревели.
Стал метро рыть отец Витькин с Генкой.
Мы спросили: — Зачем? —
Он в ответ:
— Коридоры кончаются стенкой,
А тоннели — выводят на свет!
Пророчество папашино
Не слушал Витька с корешом,
Из коридора нашего
В тюремный коридор ушел.
Да он всегда был спорщиком,
Припрут к стене — откажется...
Прошел он коридорчиком —
И кончил «стенкой», кажется.
Но у отцов — свои умы,
А что до нас касательно —
На жизнь засматривались мы
Уже самостоятельно.
Все — от нас до почти годовалых,
«Толковищу» вели до кровянки,—
А в подвалах и полуподвалах —
