Да он всегда был спорщиком,
Припрут к стене — откажется...
Прошел он коридорчиком —
И кончил «стенкой», кажется.
Но у отцов — свои умы,
А что до нас касательно —
На жизнь засматривались мы
Уже самостоятельно.
Все — от нас до почти годовалых,
«Толковищу» вели до кровянки,—
А в подвалах и полуподвалах —
Ребятишкам хотелось под танки!
Не досталось им даже по пуле,
В «ремеслухе» — живи да тужи...
Ни дерзнуть, ни рискнуть,— но рискнули
Из напильников делать ножи.
Они воткнутся в легкие —
От никотина черные,
По рукоятки легкие
Трехцветные наборные...
Вели дела обменные
Сопливые острожники:
На стройке немцы пленные
На хлеб меняли ножики.
Сперва играли в «фантики»,
В «пристенок» с крохоборами,
И вот — ушли романтики
Из подворотен — ворами...
Спекулянтка была — номер перший!
Ни соседей, ни бога не труся,
Жизнь закончила миллионершей —
Пересветова тетя Маруся.
У Маруси за стенкой говели,
И она там втихую пила.
А упала она возле двери —
Некрасиво так, зло умерла!
Нажива — как наркотика [2]
Не выдержала этого
Богатенькая тетенька,
Маруся Пересветова.
Но было все обыденно:
Заглянет кто — расстроится.
Особенно обидело
Богатство — метростроевца.
Он дом сломал — а нам сказал:
— У вас носы не вытерты;
А я? За что я воевал?!
И разные эпитеты...
Было время — и были подвалы;
Было дело — и цены снижали;
И текли куда надо каналы
И в конце куда надо впадали.
Дети бывших старшин да майоров
До ледовых широт поднялись,
Потому что из тех коридоров
Им казалось сподручнее —
вниз!
Публикация Б. Акимова
Публикуемый текст является окончательным вариантом стихотворения, который определен по черновым авторским рукописям и по известным на сегодняшний день фонограммам авторских исполнений 1975 —1980 годов. Курсивом напечатан куплет, не всегда исполнявшийся автором.
Владимир Высоцкий: эпизоды творческой судьбы_
Наверное, это сопоставление кому-то покажется странным, но тем не менее судьба Высоцкого пересекалась с творчеством Ф. М. Достоевского. Владимир Семенович постоянно обращался к его книгам, особенно к «Преступлению и наказанию».
В театре Высоцкий столкнулся с Достоевским уже фатально — в последней своей роли — Свидригайлова. Эта работа известна: о ней писали, ее можно было увидеть воочию, да и сам Владимир Семенович рассказывал о ней в своих выступлениях. Но мало кто знает, что самой первой актерской работой Высоцкого была его роль, сыгранная в 1959 году на сцене Московского Дома учителя в спектакле... «Преступление и наказание» — роль Порфирия Петровича.
Помочь нам приоткрыть неизвестную страницу творческой биографии Высоцкого любезно согласились В. Н. Сергачев и Л. А. Якубовский, имеющие к этому самое непосредственное отношение.
Виктор Николаевич Сергачев — заслуженный артист РСФСР, режиссер и актер, один из основателей театра «Современник», ныне артист Московского Художественного театра, режиссер первого спектакля Владимира Высоцкого.
— Виктор Николаевич, вы были преподавателем у Владимира Высоцкого?
— В 1956 году я закончил Школу-студию МХАТа на курсе у П. В. Массальского и остался там педагогом. В том же году Массальский набрал новый курс, одним из студентов которого стал Высоцкий. На курсе было две группы: одну, с которой работал я, вел Тарханов, другую, где занимался Володя,— Б. И. Вершилов. С Высоцким непосредственно в работе я не встречался до третьего курса.
— А та, первая, встреча запомнилась?
— У нас в большинстве учились ребята, поступившие сразу после школы, но он оказался старше. Обычно в студентах, особенно в первое время, проявляется какое-то молодое самолюбие, вероятно, от застенчивости. Они как бы подчеркивают особенности своей индивидуальности. А у него не было этого зряшнего самолюбия. Он производил впечатление деликатного, мягкого человека.
— Какие еще особенности, отличавшие его в то время, вы подметили?
— Вспоминаю, что на общих собраниях Павел Владимирович иногда высказывал претензии к Высоцкому. Сводились они к тому, что Володя как артист несерьезен и все, что он делает, больше подходит для эстрады, а не для Художественного театра. Видимо, у Массальского были свои основания упрекать Володю в эстрадничестве. Хотя на общих занятиях я лично этого не замечал. На первом курсе студенты делали самостоятельные отрывки, и, наверное, по ним Павел Владимирович и судил, что у Высоцкого вкус еще эстрадный, а не мхатовский, не актерский, не глубокий.
— Почему с Высоцким вы решили работать именно на материале Достоевского? Сказалась его типажностъ или были еще какие-то причины?
— Типаж тут ни при чем. Высоцкий в то время мало подходил для роли Порфирия Петровича в классической трактовке. Хотя актер он был одаренный и разноплановый. Меня привлекло не это. У меня в то время был период Достоевского. Я буквально погрузился в его мир: мечтал перевести его прозу на язык театра. И вот на третьем курсе я предложил Володе и Роману Вильдану: «Давайте-ка попробуем, рискнем поставить отрывок из «Преступления и наказания». Возьмем целиком без сокращений весь текст Достоевского — последний приход Порфирия Петровича к Раскольникову. Мало того, попытаемся полностью буквально выполнить все, говоря по-театральному, ремарки Достоевского: как у него написано — так и будем играть». Володя, помню, удивился: «Как? Это же очень долго! Если всю сцену играть — выходит около сорока минут». Я говорю: «Вот и будем играть сорок минут».— «А кафедра как посмотрит? Ведь на весь экзамен отводится всего 2 — 3 часа!» — «Ну и пусть себе смотрят,— отвечаю,— это как раз их дело — смотреть».
— Но в этом отрывке у Достоевского совсем немного персонажного текста. Что же там играть?
— Это у Раскольникова немного, а у Порфирия — около девяти страниц. Но дело не только в этом. Скажем, когда на вопрос Раскольникова: «Так кто же убил?», Порфирий Петрович отвечает: «Как кто? Вы и убили, Родион Романович»,— у Достоевского написано, что Раскольников схватил себя за голову и теребил волосы. Воцарилось молчание. И молчание длилось долго — даже, может быть, минуты две. Так вот, мы точно так же две минуты и молчали. А в самом конце — мы весь второй семестр репетировали — это пауза стала своеобразным поплавком-индикатором: если молчали минуту — значит, ничего не выходило, а если получалось естественно и невымученно промолчать две минуты — значит, все было хорошо...
