А вот любовь утаил. И не я один… Как мало ее, заметил я, в прозе моих ровесников! Впрочем, не только в прозе.
Вот мой сокурсник Николай Рубцов, которому будет посвящен крупный план следующего года. Кажется, это единственный в русской литературе лирик такой силы, практически не писавший стихов о любви. А если и писал, то любовь у него как нечто уходящее.
Разлука без надежды на встречу. Прощание навеки…
Между тем, с Евпаторией связаны имена поэтов, которые много писали о любви и писали весьма недурственно, а иногда и гениально. Говоря «недурственно», я имею в виду Илью Сельвинского. Я знал, что он рос здесь, знал школу, где он учился. Но я понятия не имел, что в Евпатории живала Анна Ахматова, тогда еще Горенко – эпитет «гениально» относится, конечно, к ней.
Именно сюда прислал ей свой первый стихотворный сборник Николай Гумилев. Он был издан на средства родителей и назывался «Путь конквистадоров».
Кто такие конквистадоры? (Ныне пишется: конкистадоры.) Испанские авантюристы, отправляющиеся в только что открытую Америку на захват земель. Гумилев, стало быть, чувствовал себя конквистадором, вот только не земли собирался захватывать, а кое-что посущественней. Женщину. Официально, правда, книжка предназначалась не ей, а брату ее Андрею, но автор не сомневался, что любознательная сестрица тоже прочтет, и прочтет по-особому, легко расшифровывая тайнопись поэтических строк.
Сестрица прочла. И расшифровала (как и моя Дина): следы этой расшифровки можно увидеть на одном из уцелевших экземпляров книги, где рукой Ахматовой, уже после гибели Гумилева, проставлено возле нескольких стихотворений лаконичное мне.
Сейчас, однако, я думаю не об Ахматовой и Сельвинском – о другом евпаторийце, написавшем о любви как раз в то самое время, когда я в нетерпеливом предвкушении московского литературного рая коротал в сонном курортном городе свою последнюю крымскую зиму.
Крупным планом. Борис БАЛТЕР
История о необыкновенной любви в нашем городе увидела свет далеко от Черного моря, на берегу совсем иных волн, пресных – в Калуге. Она появилась в сборнике «Тарусские страницы», вышедшем под патронажем Константина Георгиевича Паустовского как раз в 1961 году.
Таруса – небольшой старинный городок, расположенный в 75 километрах от Калуги при слиянии двух рек – Оки и Таруски. Паустовский купил здесь домик в 1955 году, мало-помалу перестроил его, обжился, а уже пять лет спустя радовался в одном из писем: «Здесь в Тарусе поселился Балтер. А в селе Марфино в нескольких километрах от Тарусы живет Юрий Казаков. Как видите, Таруса становится литературным центром для молодых писателей».
У Казакова есть очерк «Поедемте в Лопшеньгу», в котором он рассказывает, как они втроем – Паустовский, он и Балтер – плыли на моторной лодке на рыбалку. Рулил Балтер, но иногда уступал место Константину Георгиевичу. А так как старый писатель неважно видел, Балтер время от времени подавал команды своему учителю: «Прямо по носу бакен! Правее! Левее!»
Учителю – в самом что ни на есть прямом смысле слова: в 1953 году Балтер закончил Литинститут, где занимался на семинаре Паустовского… И вот теперь, на воде, его давний наставник с детской какой-то радостью выполнял приказы своего ученика.
«Лето 1961 года было для Паустовского счастливо», – пишет Казаков. Но не менее счастливо было оно и для Балтера: в «Тарусских страницах» вышла его повесть «Трое из одного города».
«Один город» – это Евпатория, предвоенная Евпатория, которая не очень-то отличалась от той Евпатории, что застал я. Трое мальчишек действовали в произведении, а также девочки. В одну из них, рыжую Инку, влюблен главный герой. «Инка, моя Инка!» – называется вторая часть повести.
В конце семидесятых мы с женой, добираясь на теплоходе из Калуги в Серпухов, ненадолго остановились в Тарусе. Я думал о Паустовском, Балтере и Казакове – из всех троих в живых тогда был только Казаков, да и ему оставалось совсем немного; как и Балтер, он умрет в пятьдесят пять. А еще думал о своей татарско-греческой Евпатории, таким причудливым образом объявившейся в этих древнерусских, запечатленных кистью Поленова местах.
«Тарусские страницы» сразу подверглись жесточайшей критике – уже за одно то, что вернули на родину стихи Цветаевой (более четырех десятков их было напечатано тут), за пацифистскую повесть Окуджавы «Будь здоров, школяр!», за публикацию опального Наума Коржавина. В библиотеках сборник не выдавали, в магазинах его не было, часть обозначенного в выходных данных тиража канула в неизвестность; скорей всего его просто не напечатали. Тем чудесней выглядит появление на следующий год в широкодоступной «Юности» произведения Бориса Балтера – в более полном виде и под другим заголовком. «До свидания, мальчики!» называлась теперь повесть, мгновенно ставшая знаменитой. Такой лирической мощи была эта неброская с виду вещь, что сломала все чиновничьи рогатки. А рогатки ставили: Балтер был не просто автором «Страниц», а одним из вдохновителей сборника. Идея, во всяком случае, принадлежала ему.
Особенно внимательно и ревниво читали его вещь, разумеется, в Евпатории – я узнал об этом из письма моей Дины. Именно она написала мне в Москву, что в «Юности», в таком-то номере напечатана повесть о нашем городе.
Я тотчас достал номер, прочел залпом и очутился словно бы в другом мире. Собственно, он и стал другим – за последние-то годы. «Это было невозможно десять лет назад», – так называлась статья в «Вопросах литературы», в которой критик Бенедикт Сарнов говорил о повести Балтера.
И впрямь, ничего подобного в прежней литературе не было. Так откровенно, так сокровенно, так распахнуто и беззащитно не писал никто. Так трагически светло.
«Сейчас мне за сорок. У меня седые волосы и больное сердце. С моей болезнью люди не живут больше десяти лет. От меня это скрывают, но я все знаю. По ночам я слышу, как спотыкается сердце. Когда-нибудь, споткнувшись, оно остановится навсегда. Никто не может сказать, когда это случится: завтра, через год или через десять лет. Не стоит думать о неизбежном. Но когда подходишь к обрыву в черную пустоту, невольно оглядываешься назад».
Недавно, уже сам вплотную приблизившись к обрыву, я перечитал повесть Балтера. Это была совсем не та книга, что ошеломила меня сорок лет назад и подвигла на действия, за которые мне до сих пор стыдно. Но прежде, чем поведать о них, попробую разобраться, почему все-таки не та.
Творец, что ни говори, заморожен в своем времени, как мушка в янтаре. А вот произведение творца, читаемое в данный конкретный миг, в данный конкретный миг и существует, исподволь преобразуясь под воздействием реальности, а также под нашим читательским воздействием – подобно тому, как под лучами солнца незаметно для глаза меняется растение. Я убежден, что Пушкина – нынешнего Пушкина – не было б не только без Жуковского или Державина, но и без Достоевского, без Ахматовой… Я убежден, что нынешний «Гамлет» и нынешний «Дон Кихот» – это вовсе не те «Гамлет» и «Дон Кихот», которых сочинили в свое время Шекспир и Сервантес. Это другие совсем произведения, и, если б их авторы ненароком воскресли, они свои детища, преображенные трудом читательских поколений, вряд ли бы узнали.
