— Что вам угодно?
Я ему объяснил требование исправника его разрешения.
— Я не могу, — ответил он, — дать подобного разрешения.
— Почему же? Ведь вам известен приказ государя относительно летних увеселений нынешнего года?!
— Ничего неизвестно!
— Во многих других городах уже давно начались спектакли.
— Это не мое дело!
Повернулся и скрылся в свой кабинет.
Не теряя ни минуты времени, еду в Москву. Отправляюсь прямо к Верстовскому и прошу его выдать мне засвидетельствованную копию с бумаги министерства двора, подписанной министром графом Адлербергом, в которой говорилось о разрешении императором летних увеселений. Он не замедлил исполнить мою просьбу, удивляясь придирчивости Бакунина, и предупредил, что, если уж губернатор за что-нибудь гневается на меня, то и этой копией не достигнуть мне желаемых результатов.
Так и случилось.
Заручившись копией, возвращаюсь в Тверь. Бакунин встречает меня так же немилостиво, как и накануне.
— Вот, говорю, ваше превосходительство, засвидетельствованное удостоверение, относительно возможности постановки спектаклей.
— Хорошо, я спрошу министра.
— На этой копии, — возражаю ему, — имеется подпись министра двора графа Адлерберга.
— Я спрошу своего министра.
— Но, ваше превосходительство, все это отнимает время, которое принесет мне невознаградимые убытки, так как вся труппа сидит на месте, и я должен выплачивать ей условленный гонорар.
— Это меня не касается.
— Да, но я вам представляю такой документ, который требует безусловного разрешения вашего.
— Я не обязан руководствоваться предписаниями министров других ведомств, у меня есть свой, внутренних дел.
И опять круто повертывается и исчезает в кабинете.
Не солоно хлебав, возвращаюсь в Волочек ожидать результатов сношений Бакунина с своим министерством. Проходит неделя, другая, месяц — от губернатора ни слуха, ни духа. А уж я несколько раз наведывался в его канцелярию за стереотипным ответом:
— Еще не получено!
Видимое дело, что Бакунин умышленно задерживал открытие моего театра. Что была за причина его неприязни ко мне, я до сих пор не постигаю, но думаю, что на него, крайнего самолюбивца, подействовала глупая неосторожность одного из моих актеров, как-то в последний сезон удачно загримировавшегося его превосходительством. Делать нечего, пришлось расхлебывать эту кашу, заваренную без моего ведома.
Июнь подходил к концу, а из Петербурга ответа все нет как нет. Свои визиты в губернаторскую канцелярию я участил, но толку от этого, разумеется, не было. Очень вероятно, что я прискучил правителю канцелярии, потому что он посоветовал мне отправиться самому в Петербург и подвинуть дело личным участием. Это и самому мне казалось единственным исходом для благополучного разрешения немудреного вопроса.
Приезжаю в Петербург и прежде чем направиться в министерство внутренних дел за необходимою справкою, навестил своего приятеля Ивана Ивановича Сосницкого, ветерана петербургской драматической сцены. Рассказал ему свое положение. Он посоветовал мне лично подать министру жалобу на действия Бакунина и со своей стороны пообещал содействовать у графа Адлерберга, с которым он был знаком.
С помощью того же Сосницкого, составил я прошение и на другой день в приемные часы явился к министру внутренних дел Бибикову, который, пробежав мою просьбу, сердито произнес про себя, но так что я ясно расслышал:
— Опять! Вечно у него кляузы…
И уже обращаясь ко мне, сказал:
— Можете отправляться к себе и открывать театр, я сделаю об этом немедленное распоряжение.
От него я зашел в присутствие и справился, для удовлетворения своего любопытства, адресовал ли Бакунин сюда запрос обо мне и оказалось, что ничего подобного не поступало от него в министерство. Тут уж я окончательно убедился, что Александр Павлович сводит со мной какие-то, неведомые мне счеты.
Уезжаю в Вышний-Волочек и ожидаю там последствий моего путешествия в Петербург. Через несколько дней приходит ко мне исправник и объявляет, что меня немедленно требуют в Тверь, в губернское правление.
Отправляюсь. Встречает меня вице-губернатор (фамилию его запамятовал) и таинственно приглашает к себе в кабинет.
— Вы подавали прошение министру внутренних дел? — спросил он, любезно предлагая мне место около письменного стола.
— Да, подавал.
— Резолюция господина министра на вашу просьбу такова: разрешить вам в городе Вышнем-Волочке постановку драматических спектаклей и взыскать в вашу пользу с губернатора нашего все убытки, понесенные вами с начала сезона по сие число.
После небольшого молчания, вице-губернатор сказал:
— Относительно последнего, Александр Павлович просил меня передать вам, чтобы вы зашли к нему на квартиру.
— Слушаю.
Я откланялся и хотел было уходить, но он меня остановил вопросом:
— Зачем было ездить с жалобами, неужели нельзя было покончить эти пустяки домашним образом?
— Я был вынужден к этому систематическими притеснениями начальника губернии…
— Ну, ладно, пожаловались вы министру внутренних дел, но зачем было еще министру двора доносить. Знаете ли вы, что из этого произошло?
Я отвечал отрицательно, вице-губернатор продолжал:
— То, что Александр Павлович отставлен от должности губернатора.
Это известие поразило меня до крайности и я пожалел, что сгоряча не остановил Сосницкого от сообщения графу Адлербергу происшедшего между мною и Бакуниным недоразумения. Убытков, разумеется, с него я не искал, хотя все это происшествие обошлось мне не в одну тысячу рублей. Вот какой, по-видимому незначительный случай послужил поводом к смещению с губернаторской должности Бакунина.
Только в июле начал я сезон и, конечно, ни коим образом не возвратил своих потерь за первую половину лета, хотя дела шли порядочно и труппа моя чрезвычайно нравилась жителям. Особенным успехом пользовались рассказов и Васильев, оба в то время молодые и оба талантливые. Впрочем, последний тогда не был еще окончательно сформирован, и я помню, как он сробел при первом появлении перед новою публикою. У него была поговорка: «сударь ты мой», которую он обыкновенно вклеивал при всяком удобном и неудобном случае. Выступил он в старинном водевиле «Кетли или возвращение в Швейцарию». Ему следовало пропеть куплет, начинавшийся так:
«О, мирная страна
Всегда пленяла ты поэта,
Ты красоты полна,
Ты нам убежище от света».
Павел Васильевич сбился с такта и исковеркал этот мотив во что-то невообразимое, пропев его:
