– Вода у тебя есть? – спросил я его снова. – Пить хочешь?
– Нет воды. Смерть – жажда. Глотку всю обожгло как есть, – заговорил раненый опять серьезным голосом, чавкая ртом и губами.
Я слез с лошади и направился к валявшемуся вблизи трупу турецкого солдата, у которого на ременном поясе была пристегнута манерка. Вынув перочинный ножик, я долго пилил им ремень, пока преуспел наконец разрезать его. Манерка была обыкновенно турецкая, из белой жести. Горлышко было заткнуто грязной тряпкой. Но едва я ототкнул тряпку, как запах луку и прокисшего раки ударил мне в нос. На дне манерки плескалась какая-то жидкость. Я поднес манерку солдату. Он было жадно схватился за нее руками, но, понюхав, тотчас же отпихнул ее от себя.
– Турецкая вода, – проговорил он как-то безнадежно.
– Что ж, брат, делать. Нет другой воды. Хлебни хоть этой. Все легче будет.
– О-о-х, о-о-х, – опять застонал солдат, не слушая и не отвечая на мои заботы, – о-о-х, бросили меня, забыли, смерть моя!
– Ну не кричи, подберут сейчас, – сказал я ему, садясь на лошадь и увидав санитаров, направлявшихся в нашу сторону.
Время было вернуться назад, и я стал рассчитывать, как бы покороче проехать на шоссе, где в ту минуту должен был находиться Гурко. Соображая, что батарея, которую я недавно встретил, двигалась тоже на шоссе по проселочной дороге, я решил, что это путь самый кратчайший. Дорога эта, как я помнил, входила в лес и забирала вправо; следовательно, вместо того чтобы возвращаться назад к опушке леса, стоит только поехать вперед по лесу – непременно наткнешься на дорогу где-нибудь поблизости. Я поехал крупной рысью по лесу, стараясь поскорее выбраться из области подавляющих душу картин смерти и разрушения. Десять минут я ехал по лесу, погоняя лошадь; дороги не оказывалось. Но она должна быть тут где-нибудь очень близко и в этом направлении. Деревья редели, сменяясь высоким кустарником. Вот небольшая полянка, обрамленная кустами. Я остановился, раздумывая, куда повернуть лошадь и начиная тревожиться. Вдруг две красные фески промелькнули между кустами, выглянули снова и остановились. Сердце у меня захолонуло. «Турки!» – промелькнуло у меня в голове. Я дернул за поводья и не успел еще повернуть коня, как позади меня раздался выстрел, за ним другой. Я начал бить свою лошадь и ногами, и плетью и помчался во весь дух по лесу, охваченный одним ощущением: «Вот, вот, покажется сейчас где-нибудь турок и застрелит». По счастью, я скоро наткнулся на солдата, пробиравшегося по лесу с ружьем на плече.
– Куда ты один, от своей части отбиваешься, – закричал я ему, – тут вон в лесу турки. Слышал выстрелы? Где дорога?
– Не могу знать, – остановился солдат.
– Какого полка?
– Севского.
– Куда ж ты идешь?
– Сюда, сказывали, наши прошли, – махнул он рукой вперед.
Я поехал по указанному направлению, направление было верное: я выбрался наконец на дорогу, которая вскоре вывела меня из лесу на широкую поляну. На поляне влево от дороги лежала деревушка Джуранлы; вправо, на лугу, Севский полк выстраивался в порядок. Раздельно стояли роты, батальоны; гул разносился в воздухе от громкого солдатского говора. Офицеры ходили в промежутках между ротами, командовали солдатам «смирно!». Говор стихал на минуту и затем поднимался еще громче прежнего. Мне невольно вспомнился недавно слышанный мной разговор генерала Гурко с майором Лигницем, прусским военным агентом. Лигниц выражал мнение, что русские солдаты вообще мало говорят между собой, в дело идут молча. Наоборот, у прусских солдат всегда слышится оживленная беседа.
– Послушайте наших солдат после дела, – возражал на это Гурко. – Я помню, как под Уфланлы проходил мимо меня стрелковый батальон, возвращавшийся с поля сражения. За версту было слышно, что идут солдаты. Все говорили громко, наперерыв…
И в самом деле, тут было то же самое. Все говорили хором, быстро, не слушая один другого, увлекаясь собственным рассказом. Гул стоял в воздухе от солдатского говора. Мне хотелось послушать солдатских рассказов, но времени у меня не было. Я боялся не застать Гурко на шоссе и потому, объехав Севский полк, направился дальше. По дороге мне попался навстречу ординарец Гурко.
– Не встречали ли Севского полка? – закричал он мне издали.
– Вон там. А Гурко где?
– На шоссе. Я еду с приказанием Севскому полку собраться и стянуться поскорее к шоссе.
– А что, Сулейман-паша наступает?
– Нет, наоборот, мы наступаем.
– Как мы наступаем? Постойте, расскажите.
– Некогда. Поезжайте, сами узнаете, – прибавил ординарец, направляясь карьером.
Следовательно, мы атакуем тридцатитысячную свежую армию, атакуем без патронов, снарядов, с измученным семитысячным отрядом! Я ничего не понимал.
Между тем по шоссе тянулась артиллерия, сворачивая в сторону и въезжая на холм для занятия позиции насупротив Ески-Загры. Киевский гусарский полк рысью ехал по шоссе, чтобы рассыпаться цепью против кавалерийской цепи неприятеля. Один-единственный батальон стрелков двигался вперед к Ески-Загре. Сомнений не было. Мы наступали на Ески-Загру. Гурко стоял на батарее полковника Ореуса и с биноклем в руках смотрел в сторону неприятеля. Мы были в трех верстах от Ески-Загры. Над городом поднимались столбы черного дыма. В версте от нас была рассыпана цепь черкесов, а за цепью виднелись темные массы турецкого войска. Они расположились вокруг города, заняли окрестные холмы, широко растянулись кругом. Вся эта громадная сила могла ежеминутно ринуться на нас, неудержима как лавина, и задушить в несколько мгновений. Мы с трепетом поглядывали на неприятеля. Восемь наших орудий вызывающе глядели на него с холма, позади которого стояли одни лишь пустые зарядные ящики; впереди полка – один батальон стрелков с восемью-десятью патронами на человека; еще дальше впереди – один Киевский гусарский полк. Это было все наше войско в ту минуту и все наши боевые средства. Севский полк еще не подошел, Елецкий еще не успел собраться после дела под Джуранлы и построиться в порядок; отправились отыскивать его и собирать. Между тем на неприятельской стороне происходило какое-то движение: очевидно было, что Сулейман-паша собирался предпринять что-то против нас. Солдаты на нашей батарее стояли при орудиях в боевом порядке – один с банником в руках, два у заряжающего механизма, другие вытянувшись как на параде, ожидая одного мановения, знака, чтобы в ту же секунду открыть огонь по туркам. Но целый долгий час Гурко стоял, не отводя бинокля от глаз и не отдавая никаких приказаний.
«Пусть бы уж скорее, – думалось невольно, – хоть какое-нибудь решение!» Сердце тревожно замирало и ныло. Солнце же опускалось все ниже и ниже.
