В красном уголке остался только баловень общежития Рыжик, развалившийся прямо на столе. Смеляков почесал кота за ушком и под мурлыканье стал вчитываться в ходатайство. Лишние подробности он вычеркнул, некоторые пункты переставил местами и отредактировал так, чтобы текст уместился на одном машинописном листе. Закончив работу, он позвал ребят и прочёл вслух, что получилось.
– Очень хорошо, – похвалил его Миронов. – Всё убедительно и по делу. Надо переписать, а лучше перепечатать на машинке. Но где это сделать? В общаге машинки нет.
– Можно в редакции, – предложил Смеляков. – А к которому часу надо?
– Не поздней полвосьмого завтра выезжаю, к девяти должен быть на Лубянке, – ответил Гриша.
– Ребята, сейчас уже поздно идти, а утром охранник раньше полседьмого клуб не откроет. Мне самому так быстро не напечатать, я ж не машинистка, – огорчился Ярослав.
– А я наверняка успею, – вызвалась Лора Копорова. Она ещё до поступления в коммуну была квалифицированной машинисткой. Однажды её застукали за левой работой и осудили на три года, но отправили, к счастью, не в тюрьму, а в коммуну.
Утром Лора не заставила себя ждать, и в шесть тридцать они с Ярославом уже сидели в редакции. Под его диктовку девушка строчила ходатайство, как автомат, и без единой помарки. Они даже успели в столовую на завтрак. Туда же коммунары, которые жили не в общежитии, а в отдельных комнатах, принесли листы со своими подписями. Гриша собрал бумаги, пронумеровал их и увёз в столицу. В девять утра папка уже лежала на столе у начальника Хозяйственного отдела НКВД, которому подчинялась коммуна.
«Случится чудо, если это поможет», – думал Смеляков, не веривший в успех затеянного дела. Однако ходатайству коммунаров дали ход, и чудо всё-таки произошло. Павел Степанович уехал в Москву и продолжал ждать по ночам ареста. Но воронок за ним прислали утром и повезли без наручников и чемодана не на Лубянку, а в коммуну. В кабинете нового управляющего Иосифа Петровича Осипова комиссия НКВД, состоявшая из бывших сослуживцев Перепёлкина, объявила решение по его делу. Наказание было на удивление мягким: исключить из партии сроком на один год за потерю бдительности, лишить всех чинов и должностей, отправить с семьёй на постоянное жительство в деревню Ольгино, что рядом с посёлком Железнодорожный Московской области. Там Павлу Степановичу предстояло работать дворником на новых уборочных машинах. Он простился с воспитанниками и скоро перебрался на место ссылки. Его брат Вася, племянник и мать остались жить в коммуне. От них коммунары и узнавали новости о Перепёлкине, который, по своему неписаному правилу, никому не жаловался и ни о чём не просил, но благодаря деловым качествам и золотому характеру скоро выдвинулся и на новой работе. Смеляков ничуть не удивился тому, что через год, когда Павлу Степановичу вернули партбилет, он создал в Железнодорожном Управление по уборочной технике, а вскоре стал заместителем управляющего коммунального хозяйства Раменского района.
Немного успокоился Ярослав и в отношении своей Валентины, ведь секретаршу Смелянского Артамонову органы не тронули, из бухгалтерии «Спартака» никого не арестовали. И хотя отдельные аресты шли в коммуне весь 38-й год, Вале серьёзная опасность, похоже, не угрожала. По счастью, репрессии не затронули никого из их близкого окружения в коммуне.
В апреле срок у Ярослава закончился, и ему выдали паспорт. Пришлось расстаться с карточками коммунарской «мамы», но он нисколько не сожалел. Теперь, когда ему возвращены гражданские права, можно без всяких увольнительных ездить в Москву к матери и по делам, можно запросто в воскресенье поехать с Валентиной в любой московский парк, на Всероссийскую сельскохозяйственную выставку, встречаться с друзьями-поэтами. Можно снова печататься в столичных изданиях и восстановиться в Союзе писателей. Казин попытался прощупать почву на этот счёт, но ему намекнули: мол, рановато, пусть ещё годок в многотиражке поработает. Смеляков и сам пока не рвался на работу в Москву, ведь тогда бы он стал редко видеться с Валентиной.
В клубе жизнь по-прежнему била ключом. Театральный сезон был в разгаре. Готовилась постановка трагедии Беляева «Пси-ша». На главную роль бывшей крепостной актрисы Лизы Огоньковой (Псиши) Виноградов назначил, конечно, Марию Мамонову. Роль её возлюбленного Ивана Плетня, танцора крепостного театра, досталась Лёве Илюнину, а Петя Мысин играл владельца театра помещика-крепостника Калугина. Шли репетиции, но Смеляков не спешил на них, как в прошлом году, когда увлекался Машенькой. Иногда он видел её в фойе клуба. Раньше она была всегда весела, как птичка, а теперь всё чаще грустила и ни с кем не делилась причиной такого настроения. Местные сплетницы гадали, чем же оно объясняется: глубоким погружением в трагическую роль или ссорой с Андреем, который давно считался её женихом. Парень получил паспорт и куда-то уехал из коммуны.
Впрочем, Ярослав особо не интересовался личной жизнью Маши. На апрельскую премьеру он пошёл с Валентиной. Спектакль превзошёл его ожидания. Все актёры играли очень хорошо. Машенька настолько глубоко перевоплотилась в свою героиню, что Смелякову казалось, будто он находится не в зрительном зале клуба, а в помещичьей усадьбе в XVIII веке и является свидетелем происходящих наяву событий. Вот приезжает в село
Лиза Огонькова в надежде, что Калугин благословит её брак с Иваном. Она встречается с возлюбленным и вся светится от счастья. Вот к ней пристаёт со своими признаниями и предложением выйти замуж жестокий крепостник Турка, которого она ненавидит. И огромные глаза актрисы выражают живое страдание! Лиза с Иваном бегут, но они выданы Калугину и пойманы. Озверевший помещик приказывает забить плетьми Ивана на глазах у Псиши. Он погибает, а девушка сходит с ума. Сумасшествие своей героини Мария представляет так натурально, что Смелякову на миг становится страшно за рассудок самой актрисы…
Занавес опустился. В зале несколько мгновений царит тишина, а потом раздаётся гром оваций! «Мамонова! Мамонова! Илюнин!» – кричат со всеми Ярослав с Валентиной. Артисты выходят на поклоны, и последней выбегает Машенька. Она улыбается, а в её выразительных глазах блестят алмазные бусины слезинок. На сцену летят букетики подснежников…
После спектакля Смеляков пошёл с Валентиной в её комнатку в Клубном. Валя на скорую руку приготовила яичницу с колбасой, намазала хлеб маслом, вскипятила на примусе чайник. За ужином Ярослав только и говорил о прекрасной игре Мамоновой, расхваливал её выразительные глаза, жесты, костюмы. И вдруг он заметил, что Валентина чем-то огорчена, смотрит на него как-то холодно, отчуждённо, а улыбается неестественно, через силу. «Ревнует», – догадался он и сразу перевёл разговор на другую тему:
