— Четыре ноль в вашу пользу! — подает голос Тата.
— Нет, ты представь себе, если бы не Гитлер, в мире сейчас было бы семьдесят миллионов евреев! Страшно подумать, когда ими и так все схвачено.
Сюда бы Довлатова — тут уж он Стасу точно вдарил бы и раскроил его черепушку, силы Сереже было не занимать! И на этот раз я бы его не удерживал. Любой суд его бы оправдал! Нет, почему Сережа мертв, а Стас все еще отсвечивает, хоть и старше на три года?
В этот момент Стас мне глубоко отвратителен. Даже Тата растерялась.
— Он пьян, — говорит она.
— Что у трезвого на уме….
— Ну и что, что пьян, — кричит Стас и машет недопитой бутылкой над головой. — Гитлер свою миссию выполнил, хотя и недовыполнил: изменил мир бесповоротно и навсегда.
— Ты уверен, что к лучшему? Дело не в количестве, а в качестве. Не только демографический, но и культурный пейзаж мира был бы иным. Сама цивилизация была бы другой.
— А знаешь, что сказал Гитлер перед тем, как пустить себе пулю в рот? «Человечество навсегда будет благодарно мне за уничтожение иудейского племени». Так и есть — он сделал эту черную работу за поляков, за литовцев, за украинцев, да хоть за французов. Они это сами признают. Им бы не выдержать конкуренции с евреями.
— Американы и бритты выдерживают…
— Ты думаешь? Сомневаюсь.
— Так не уничтожил же, — возвращает нас к нашему спору Тата.
— Недоуничтожил, — поправляет ее Стас. — У вас слишком живучий ген.
— А как их всех уничтожить? — спрашивает Тата. — Гитлер что, не знал про Америку?
— Он надеялся на американских немцев. Пятая колонна. Гитлер был идеалист, мечтатель, вегетарианец. При виде крови падал в обморок.
— Хорош вегетарианец! Двенадцать миллионов убитых: половина — евреи, другая — христиане.
— Вот! Сам признаешь, Гитлер — это не только холокост. Вторую мировую нельзя сводить к одному холокосту.
— Знаешь, что про вас говорил Тойнби? — продолжает Стас. — Вы — «историческая окаменелость». Тебя взять. Ты мне по плечо. А руки-ноги — таких крошечных не встречал ни у кого.
— Коли не встречал, то делай вывод: не все евреи такие деграданты, как я.
— Ручки-ножки — какие миленькие, — наваливается на меня мощная Тата, я возбуждаюсь и задыхаюсь в ее объятиях. Почему я клеюсь к ней, имея жену, которую дико ревную? Где ее носит!
— Настохренело про евреев, — распаляется Тата.
— Вот именно: евреи — стоячее болото. Можно увязнуть, — говорит Стас.
— Стоячее… — мечтательно повторяет Тата и начинает расстегивать мне ширинку.
— Цыц, малявка! А у меня не помню, когда стоял. Не на кого.
— А на меня! — удивляется Тата. — Я же папина дочка. Пусть кровосмешение. Помнишь, как всю меня мыл в детстве, а потом испугался. Смотри, отдамся еврею.
— Только попробуй!
— Ты мне не указ! А потом предъявлю как доказательство, что они действительно совращают и развращают нас, ариек. Вот за что их немцы уничтожали — из ревности и зависти.
В самом деле, я тащусь от славянок, включая обеих жен, а к своим дышу ровно.
— А негры объясняют расизм завистью белых к их причиндалам, — говорит Стас.
— Муде к бороде. Какая связь?
— Подтверждаю личным опытом. — Это, конечно, Тата. — Размеры выдающиеся, все внутренности выворачивает, но не в размерах счастье. Игры не хватает. Один механический акт, но какой! Обалденно! Работали, как две сексмашины. Мечта! Еще бы разок!
— Виагру не пробовал? — подначиваю я Стаса.
— Молчи, урод. Посмотри на себя в зеркало. Детские ручки-ножки, пузо у карапуза. Паук. Все ваше восточноевропейское еврейство, со своими особыми болезнями, несет на себе очевидные черты вырождения.
Почему урод? — думаю я. Каким уродился. Еще вопрос, кто из нас урод: одутловатое, оттекшее лицо, больное сердце, упал в обморок на даче, печень пошаливает, варикозные ноги, сутулится, туговат на ухо. Разве что в молодости?
— Так что тебя тогда беспокоит, коли мы все равно вырождаемся? Чего тогда нас уничтожать? — говорю я.
— Слишком медленно — вы деградируете уже четыре тысячелетия. А так бы особо не парился. Вырождение — способ вашего существования. Тем временем вы захватили своими жирными щупальцами бизнес, политику, науку, культуру — весь наш бедный шарик трещит от вашей жидовской хватки. Обнаглели вконец — нам, гоям, некуда податься.
— Люблю моего вырожденца, — шепчет Грубая Психея, забираясь — не без труда — ко мне на колени и тиская в своих пьяных объятиях. Я, понятно, млею, но как-то не по себе.
Пора валить. Нет больше резона тянуть резину. Все доводы предъявлены, все слова сказаны, осталось только дать ему по репе или тут же, на глазах Стаса, отдаться его дочери. Та младенческая половая щель на снимке не дает мне покоя. Скорей бы пришла моя жена, которая неизвестно где шляется, и помогла Тате уложить пьяного мужика в койку.
Остался один последний аргумент. Ultima ratio. Мы оба его знаем и помалкиваем.
В наше время только совсем уж дурак не думает о бессмертии. Нет, не страх перед католическим адом или надежда на мусульманский рай с гуриями-девственницами — это для верующих. А как быть агностикам, которые ни в ад, ни в рай не верят, но хотели бы вызнать нечто невоцерковное про бессмертие? Душа — абстракция, а потому не тождественна бессмертию. Какие-то, однако, его знаки нам явлены, пусть и неопределенные. Ну, там «весь я не умру, душа в заветной лире…» — или это исключительно для гениев? А для чего, скажем, я строчу свою лысую прозу, попадается и высший класс, хотя на бессмертие тянет вряд ли. Стас ограничивается своими радиоэссе, которые у него, конечно, в разы лучше моих передач и статей, а все свободное время тратит на антисемитизм, но является ли антисемитизм залогом вечности?
Традиционный и доступный почти каждому генетический способ обрести бессмертие, закинув свое семя в будущее. Сын от первого брака долго упирался, но жена сказала ему (спасибо моей бывшей!), что он меня подводит, и он разродился мальчиком, а вослед — другим. Сами по себе внуки меня не больно волнуют, хотя забавные и разные пацаны, но токмо как продолжатели моего рода. Надеюсь, так и дальше пойдет, и мой род будет плодиться и размножаться во времени.
Откуда у Стаса эта огнедышащая ненависть, не пойму только к кому — лично ко мне или ко всему моему роду-племени, которого я не самый яркий представитель. Размытое еврейство — меня можно принять за любого средиземноморца.
— Почему ты ненавидишь меня? — спрашиваю я.
— А за что вас любить?
— А ты почему терпишь его? — говорит Тата. — Дай ему в рыльник!
