— А за что вас любить?
— А ты почему терпишь его? — говорит Тата. — Дай ему в рыльник!
— Дай мне в рыло, — просит меня пьяный в хлам Стас. Или притворяется?
— Дай! Дай! Он сам просит, — кричит подвыпившая Тата. — Он ко мне в детстве в ванной приставал.
Господи, этого еще не хватало! Как хорошо, что у меня сын, порождение чресл моих, а у него — сыновья. Продолжатели рода. Пусть еврейство в них и размыто: первая моя жена, как и эта, русская, а у сына жена и вовсе кельтских кровей. Ну да, ирландка.
— Это ты сама меня совращала.
— Я девочка была, ничего не понимала. — Впервые вижу Тату плачущей. — Всю жизнь мне испохабил.
— Я тебя не тронул.
— Но возбуждал. И сам возбуждался. Я видела.
— Ты была невыносима с младенчества. Доводила своими капризами. Сначала мечтал, чтобы ты скорее в школу пошла, а потом — чтобы скорее ее кончила и на все четыре стороны. Когда замуж вышла, я был счастлив, хоть и китаёз: сплавил с рук. Но тот не прошел тест: к зачатию не способен. И вот теперь ты снова у меня на шее. Заведи хоть ребенка!
— От еврея?
— Вот за что я тебя ненавижу, — говорит наконец Стас. — За бессмертие.
— Какое там бессмертие! Туфта! Мы ближе к Богу, а значит, к смерти, — утешаю его. — А так, конечно: в моем конце — мое начало.
— Покажи конец — я же тебе себя показала!
— Что ты ему показала?
— Да так, детскую фотку. Где я голая. Сам же и фотографировал, засранец.
— Вы не боитесь смерти, — бурчит Стас, глядя на меня мутными глазами.
— Да. Нет. Когда она есть, нас нет; когда мы есть, ее нет. Чего бояться? Ее нет в нашем опыте. Страшилка, а еще точнее — стращалка, — припомнил я наш с Довлатовым стеб на эту тему. — Смерть — не что иное, как пугало. Два «Э»: Эпикур и Эпиктет, — честно ссылаюсь я.
— А Марк Твен считал, что все в мире смертно, кроме еврея, — говорит Тата.
— Вот! У вас есть тайна, но ваш Бубер ее выдал. — Стас вдруг трезвеет. — Каждый еврейчик обладает бессознательной национальной душой. Концентрация в индивидууме нескольких тысячелетий еврейской истории. Вы единственные, кому подфартило встретиться однажды с Богом. И с тех пор каждый еврей может пережить эту встречу заново, потому что ваше еврейское наследие хранится у вас в подсознанке. Не «Я — Он», а «Я — Ты». На «ты» с Богом! Кто еще с Ним в таких родственных, панибратских, фамильярных, амикошонских отношениях? Вот почему вы бессмертны, и вот почему я вас ненавижу. Тебя в первую очередь, мой Вечный Жид.
Звонок в дверь — врывается моя жена. Запыхавшаяся, моложавая, смертная, незнамо где была, и откуда у нее на груди такой огромный мальтийский крест с рубиновыми концами и золотым кругом посередке?
— Это тебе муж подарил? — спрашивает Тата.
— Мальтийский рыцарь, — говорю я.
Что ж мне теперь, ревновать ее к этому мальтийскому рыцарю?
— Крестик? На распродаже отхватила!
Крестик!
Какой непреодолимый и так и не преодоленный мною соблазн поделиться с женой вечной ревностью к ней. А как она преодолевает ответное желание поделиться своими любовными приключениями с мужем? С кем еще! Я обречен жить в нестерпимом мире полуправды. Невмоготу. Смерть — единственная возможность выскользнуть обратно на свободу.
На кой мне жалкое безумство Стаса, когда я все глубже погружаюсь в свое собственное?
Владимир Соловьев
Бог в радуге, или Конец прекрасной эпохи
Вот что важно. На старости лет я реэмигрировал из чужедальних краев обратно в Россию. Хотя по американским понятиям до старости мне еще надо дожить. Старость — это единственный способ долголетия, но и она когда-нибудь кончается, увы. Ну, что ж, поиграем тогда в старика: грим, парик, вставная челюсть, ходунки или хотя бы клюшка. Что труднее в театре: старику сыграть юношу либо наоборот? Пока член стоит, пока «тянет к перемене мест» — путешествовать с палаткой в любую погоду и непогоду, — пока работают дальние и ближние огни захламленной, цепкой, беспощадной памяти и она не выветривается, как выветриваются горные породы, то и старости нет: не притворяйся, не старь, не клевещи на себя, весь этот самонаговор — театр одного актера для одного-единственного зрителя! Пока буквы складываются в слова, слова в предложения, предложения в абзацы, абзацы — в книги, и эти книги издаются, покупаются, читаются, не все еще потеряно, дружок. Помнишь того дайериста, который всю жизнь вел дневник и пропустил только три дня, когда в лютый мороз замерзли чернила у него в чернильнице? Еще одна, пусть побочная, причина моего перехода в русскую литсловесность — исчерпанность политоложества, на ниве которого мы с Леной Клепиковой пахали лет пятнадцать, наверное, и держались на плаву. Я выпал из одной сферы, где как журналист пытался выяснить причастность Андропова к выстрелам на площади Св. Петра в Риме, чтобы попасть в другую, последнюю, предсмертную, прежнюю, родную.
Ностальгия не по России, которой — моей — нет ни на карте, ни в природе, а по языку, где я не все сделал, что хотел и что еще хочу. Вот причина, почему изгнанник по воле случая и скиталец по крови и инстинкту, я стал теперь репатриантом. Не сам по себе, а словами, сюжетами, героями, книгами. А чем еще? Физически я в Америке, в изгнании, как ветхозаветные авторы в Вавилоне, Овидий в Томах, Гоголь в Риме, Гейне в Париже, Гюго в Брюсселе, а когда его и оттуда турнули — на ла-маншских островах Джерси и Гернси, как Стендаль в Чивитавеккье, как Бунин в Грассе, как Данте в Равенне и повсюду в Италии, кроме родной Флоренции, где присужден к сожжению, как, наконец, Бродский и Довлатов — мои двойные земляки по Питеру и Нью-Йорку. Однако метафизически, виртуально я — в России. Если Владимир Соловьев там востребован и выпускает книгу за книгой, это важнее, чем если Владимир Соловьев приедет туда собственной персоной, то есть бренным телом (corpus delicti, кажется), жизненный и энергетический уровень которого — холестерин, давление, нервы и проч. — мой лекарь-пилюльщик (или, как говорили в старину, травознай) поддерживает с помощью сверхдорогих американских лекарств, названий которых не помню — а зачем? Голова профессора Доуэля, да? Ну, не до такой, конечно, степени, остальные органы тоже наличествуют и худо-бедно функционируют. Да и не в голове дело — см. другого профессора: Фрейда. Ну да, сублимация. Хотя не известно, что чего сублимацией является: искусство секса или секс искусства?
Литература как реванш за непрожитую жизнь? Писатель пишет о том, что не успел или не сумел пережить, вознаграждая себя за несправедливость судьбы? Стивенсон о двух непростительных погрешностях, которые совершил: то, что покинул когда-то свой родной город, и то, что возвратился туда. Пусть временно — все равно ошибка.
