Но на Седьмой съезд Ельцин пришел все с той же внутренней установкой на компромисс. Ему не нужна война. Ему нужна передышка. Чтобы завершить спокойно хотя бы первый этап «проекта», чтобы увидеть первые результаты.
Ельцин предлагает депутатам формулу: «стабилизационный период», которая означает введение моратория на любые решения, подрывающие систему власти.
«Сегодня, — говорит он с трибуны съезда 1 декабря, — раздаются призывы к отставке правительства, роспуску Съезда, “перетряске” Верховного Совета и так далее. Выскажу свою позицию. Начинать стабилизационный период с разрушения любого из высших институтов власти — просто абсурдно. Это еще больше обострит ситуацию, вызовет усиление конфронтации. Сегодня нужно не разрушать, а укреплять наметившийся баланс власти. Нужен мораторий на любые действия, дестабилизирующие институты государства в этот период».
Однако мораторием и не пахнет!
«В зале стоял враждебный гул, просто физически ощущалась разлитая в воздухе неприязнь. Лишь пару раз за все время выступления со скамей, где сидели депутаты демократических фракций, раздались жидкие аплодисменты», — пишут очевидцы выступления, помощники Ельцина.
Хасбулатов делает свой ход. «Полный крах экономической политики», «хозяйство все более теряет управляемость, процесс приобретает черты распада» и, наконец, — стране нужно другое правительство. Хасбулатов заявляет о своих приоритетах в экономике, чем-то они напоминают брежневские доклады: «регулирование политики цен», например. И, наконец, дает ответ конкретно Ельцину: «Конечно, нет сомнений в том, что необходим более или менее длительный период стабилизации… Но вряд ли будет правильным даже в этот период допускать отход от Конституции и законов». А по конституции правительство можно отправить в отставку прямо здесь и сейчас!
«Президент, — пишут помощники, — слушал выступление своего соперника с мрачным, застывшим видом».
За два дня до съезда на встрече с главными редакторами газет Ельцин скажет: «Хасбулатов хочет стать премьером». Тон, которым он это сказал, не допускал разночтений: все, что угодно, только не это.
На съезде выступает Гайдар. Он понимает — в этой аудитории он враг. Убеждать, доказывать, быть красноречивым — бессмысленно. Тихим, спокойным голосом зачитывает свой доклад, полный цифр и выкладок, и этот профессиональный, академический тон приводит депутатов в полное бешенство.
Продолжаю цитировать записи очевидцев этих событий:
«Теперь, сидя в агрессивно настроенном зале, Ельцин находится перед дилеммой — терпеть невыносимые для него унижения (курсив мой. — Б. М.) и лавировать в поисках компромисса или послушать совета тех, кто давно уже склонял его к ликвидации съезда».
Пожалуй, самое интересное в политике — варианты. Решения, которые уже готовились к исполнению, но в последний момент откладывались. Они передают истинную логику процесса. Они же дают нам возможность пофантазировать: а как могло бы быть?
В этот момент в кармане пиджака Ельцина («старый темно-синий» давно уступил место новому, серому, с некоторым стальным отливом) лежат странички с текстом его выступления, где, в частности, говорится:
«Превратившись исключительно в трибуну разрушительной критики, неспособный на созидательную работу, Съезд сам снял с себя всяческую ответственность за судьбы России и ее народа. Съезд изжил себя. Принимая из рук народа власть Президента, я дал клятву служить новой, демократической России. Сегодня во имя этой клятвы я должен пойти на решительные меры».
Но эти слова так и не были произнесены.
Лев еще готовится к прыжку. Ельцин еще остается в логике поиска «третьего пути». В кулуарных встречах с координаторами фракций обещает, что «силовые» министры будут утверждаться, то есть практически назначаться Верховным Советом, и это гигантская политическая уступка с его стороны…
Сейчас, перечитывая все эти заявления и контр-заявления, вспоминая, как сам сидел у телевизора и следил за трансляцией важнейших заседаний съезда, безусловно, испытываю сложное чувство.
Да, депутаты раздражали бессмысленным словоблудием. Да, Хасбулатов доставал интриганством и гипнотической скукой заунывного голоса. Да, бесконечные политические маневры заставляли зрителя отчаянно взреветь: в конце концов, да пропади всё пропадом!
Но это была жизнь.
Больше того, в этой съездовской жизни (а заседания проходили на глазах у всей страны в течение двух недель!) была мощная, детективная интрига. Была ярость и был понятный, тревожный, бередящий душу сюжет.
Это была открытая политика.
Время закрытой политики, в которое мы все живем, безусловно, обладает рядом преимуществ. Но я думаю, что пафос 1992 года, пафос страны, которая была готова участвовать в решении своей судьбы, голосовать, топать ногами, свистеть и аплодировать, выходить на улицы, хотя бы следить за трансляцией заседания, как за детективным фильмом, — это пафос самой истории.
Пафос отторжения от политики, даже отвращения к ней, который неизбежно приходит после эпохи перемен, мне, в общем, тоже понятен. Но что происходит в эти годы с Историей?
Вечный и тревожный вопрос.
Проходит еще несколько дней, и примерно к 6 декабря становится ясно — Ельцин увяз в дискуссии.
Хасбулатов предлагает принять решение о конституционных поправках: они позволяют Верховному Совету формировать правительство (или расформировывать его). Ельцин возражает: «Если поправки будут приняты, Верховный Совет может стать единым властителем в России со всеми вытекающими отсюда последствиями».
Впрочем, тут же оговаривается: «Я не против того, чтобы на какие-то ключевые посты министры утверждались Верховным Советом».
Им по-прежнему движет логика компромисса.
Но компромиссом и не пахнет!
Что же так обидело, так задело Ельцина в тот момент? Что ударило его настолько сильно, что, приехав со съезда, он заперся в бане, а затем ночью начал диктовать своим помощникам выступление о референдуме? Чья-то мелкая пакость, гнусность, пущенная в спину, когда он выходил из зала? Покровительственный тон Хасбулатова? Общая тупиковость ситуации? Затянувшийся съезд, который он просто физически больше не мог выносить?
Думаю, что нет. Все эти дни Ельцин и его команда лихорадочно просчитывали варианты. Решение зрело долго.
На десятый день работы съезда Ельцин в своем выступлении использовал термин «ползучий переворот». Это было уже серьезно. Воспоминания о том, как Ельцин расправился с предыдущим переворотом, причем далеко не «ползучим», были еще очень свежи.
