Потом воспоминания перекинулись к жене, Марии Петровне, так и оставшейся для него даже теперь, после серебряной свадьбы, «первой красавицей на Дону» и суровой «дочерью станичного атамана». Потом он заговорил о дочерях, о внучке… Это была увлеченная, откуда-то из самого сердца идущая шолоховская повесть о красоте и силе души, о величии подвига матери – не только его, а каждой матери на земле.
Воспоминания затянулись за полночь. Мы уже легли, когда я услышал из темноты его негромкий вопрос:
– Ты, кстати, скажи-ка мне адрес матери… А зовут, говоришь, Людмилой Федоровной?
Проснулся я рано, но Шолохов в своей неизменно отутюженной гимнастерке уже сидел за столом. Одна рука с карандашом раздумчиво повисла над листом бумаги, другая привычно мотала на палец непокорный вихор… Я еще размышлял, как незаметней мне подняться, когда услышал его голос:
– Давай-давай, пора собираться!
Прощаясь, он протянул мне несколько отпечатанных на машинке страничек:
– Вот, будет в самолете время – погляди. Я тут с утра настругал, поправил кое-что… А может, все-таки махнем в Сталинград?
Это была уже просто шутка, вместо отеческого напутствия на дорогу.
Так оказалась у меня в руках одна из глав ныне законченной второй книги «Поднятой целины».
Такой узнал я Варюху-горюху.
Михаил Александрович и раньше показывал нам куски и отрывки новой книги «Поднятой целины», работа над которой не прекращалась во время разъездов. Причем делал он это всегда с такой необъяснимой робостью, смущением, что однажды, решительно не понимая, чем наши случайные и малоквалифицированные отзывы могли интересовать этого всеми признанного гениального художника, я прямо спросил его об этом. Он хитро усмехнулся и, чуть отвернувшись в сторону, ответил:
– Не скажи… Ты еще молод и не знаешь, как это писать вторую часть книги, в которой первая давно уже написана, прочитана, и каждый готов теперь сравнивать: а не хуже ли? Вот тут и попрыгаешь: напишешь строчку – и пытаешься прочесть ее вашим, читательским глазом: не хуже ли?
Зато, убедившись, что отрывок понравился – не из вежливости, а действительно лег человеку на душу, – Шолохов загорался бурным, почти ребячьим восторгом. Весело и щедро рассказывал он о том, что дальше случится со Щукарем и куда денется Лушка Нагульнова.
И только о Варюхе-горюхе говорил он мало, неохотно… По всему было видно, что в большой и богатой семье шолоховских героинь это была самая любимая младшая дочка. Ни на Аксинью, ни на Наталью, ни уж тем более на разбитную Лушку Варя ничем не походила. Все они прежние, красивые и мужественные сердцем, невольно несли на себе печать недоброго к женщине старого казачьего быта. А Варя, как первая травинка в весенней степи, вся светится чистой и упругой, юной силой новой жизни. Новая, только народившаяся, еще никому в тех местах не знакомая, высшая, внутренняя красота человека – вот то обаяние, которым светится эта девушка в каждом шаге и слове своем и которым окрашено по-отечески доброе отношение Шолохова к самому юному поколению преображенной казачьей деревни.
Есть в этой крестьянской девушке далеких 30-х годов то величие русской женской души и та прямота комсомольской совести, которая подымала в первый полет Гризодубову, Раскову, Осипенко, без слов, без напоминаний послала на воинский подвиг Зою Космодемьянскую, Лизу Чайкину, Улю Громову, а потом передала эту эстафету сердца Валентине Гагановой, Юлии Вечеровой, тысячам наших современниц.
Шолохов своим гениальным чутьем почувствовал, как в вековую сокровищницу общечеловеческих богатств на наших глазах вошла и принята новая, неповторимая в своей солнечной щедрости любовь советской девушки, – почувствовал и осторожно, с потрясающим проникновением и мастерством написал немногословный, но бесконечно дорогой ему портрет Варюхи-горюхи. И я уверен: как ни мало страниц отведено ей в книге, все читающие сейчас «Поднятую целину» полюбят Варю не меньше, чем любит и бережет ее сам автор. Да и не трудно быть теперь пророком: ведь не зря же, еще по главам узнав окончание романа, читатели наградили его высшим своим признанием – выдвинули на соискание Ленинской премии.
…Вернувшись в Москву, я нашел на столике у матери свежую телеграмму. Воспроизвожу ее по памяти:
«Примите в этот скорбный день сочувствие незнакомого Вам сына, потерявшего на войне мать. Михаил Шолохов».
Удивительное сердце у этого человека!
Ранним августовским утром прошлого года, когда мы, журналисты, пришли к М.А. Шолохову, он пригласил нас в свой рабочий кабинет и сказал:
– Садитесь, пожалуйста, я почитаю вам новую главу из «Поднятой целины», – и стал читать.
Мы слушаем только что написанную, одну из последних глав замечательного произведения нашей эпохи. Многотрудный этап завершен. Взыскательный и строгий к себе художник внес более тысячи поправок в первую книгу «Поднятой целины». Над второй книгой этого романа писатель трудился упорно и, как казалось некоторым нетерпеливым читателям, слишком долго. Но, требовательный к писательскому долгу, Шолохов по многу раз переписывал отдельные главы.
– Содержание второй книги, – сказал М.А. Шолохов, – ожесточенная борьба двух миров. В сущности – последняя схватка в великой борьбе «кто – кого». Это будет ответ на вопрос, поставленный еще в «Донских рассказах». В этой схватке и с нашей стороны не обошлось без жертв. Но побеждает новое, побеждает колхозный строй, социализм.
…И вот мы слушаем рассказ о том, как дед Щукарь на открытом собрании партийной ячейки Гремячего Лога дает «полный отлуп» Кондрату Майданникову, вступающему в партию. Щукарь не столько дает отвод ему, сколько использует трибуну собрания для критики руководителей колхоза. Дед вошел в такой раж, что его не остановить. Он «кроет» всех: Майданникова и Давыдова, Нагульнова и Разметнова. Сколько юмора, какие жемчужины народной речи, какая неувядающая сила шолоховского таланта! Верно сказал Н.С. Хрущев о том, что Михаил Александрович находится сейчас в расцвете своего могучего дарования.
В глазах у Шолохова лукавые искринки; порой, когда мы слишком бурно реагируем, он останавливается и сам смеется.
– Эта глава, – говорит писатель, – у меня пойдет перед трагическими событиями.
Я смотрю на Шолохова и вижу, что написанное ему нравится, что ему нужно, обязательно нужно поделиться радостью завершения огромного творческого труда.
Семен Давыдов… О его судьбе писатель сказал, что она сложится так, как подсказывает жизнь. Идя от жизненной правды, Шолохов и создал своего Давыдова. Вот как об этом говорит сам автор, отвечая военным морякам на вопрос, почему он вывел одним из главных героев «Поднятой целины» бывшего балтийского матроса:
