Начальник артиллерии полковник барон Вольф выписал 64 орудия из Киевского и Брянского арсеналов, а пока дойдут, вытесали для учений по шесть деревянных пушек на каждую новую батарею, и, не теряя даром времени, начали учебу.
Отметившись, постоял Степан Алексеевич, побрехал с такими же горемыками. Судились и проживали в Новочеркасске одновременно с есаулом Кисляковым и достойные люди и так — мелочь всякая. Состоял под судом есаул Кирьянов «за удержку у казаков денег, жестокие наказания и разные с них поборы», привлекались также господин полковник Круликовский, обобравший 25-й полк, бывшие полковые командиры Греков 3-й и Быхалов, хорунжий Любченков — за взятки с калмыков на астраханской границе и еще человек пять — по мелочи, за разные буйства.
На площади учение закончилось. Улитин распекал молчаливых казаков, кантонисты поглядывали на них снисходительно.
В теньке за кордегардией приметил Степан Алексеевич Алешку Кислякова, повытчика из Канцелярии, стоял тот с молодым солдатиком, говорил о чем-то тихо. Движения у повытчика вкрадчивые, глаза — быстрые. Сразу есаула заметил, заулыбался. Были в улыбке и радость родственная, и сочувствие к нынешнему есаульскому положению, и другие разные, описанию не поддающиеся чувства.
— Здорово, Алексей.
— Слава Богу, Степан Алексеевич! Как здоровье? Как батюшка ваш?
— Угу-м, — кивнул есаул равнодушно и поинтересовался мимоходом. — Что это за москаль у тебя?
Солдатик белокурый тянулся, не дышал. Ладный солдатик, подтянутый, куцый мундирчик на нем, как вторая кожа.
— Это — наш, Степан Алексеевич, — торопливо сказал Алешка-повытчик. — Если что когда, поимейте Божескую милость…
— Откель же ты этого, «нашего», выцарапал?
— Да он сам пришел… — улыбнулся Алешка. — Наш, наш…
Есаул фыркнул, пошел своей дорогой.
На другой день Степан Алексеевич, задумчивый и что-то прикидывающий, подошел к есаулу Улитину, старому знакомому:
— Что это за солдат у тебя в Чугуевской команде?
Улитин, занятый, кивнул через плечо писарю:
— Покажи…
«Емельян Голосов… Корней Черненко…» — искал Степан Алексеевич по списку. Семьдесят вторым из восьмидесяти (списки составляли по росту) значился Василий Кислячок. Лет — 19, аршин — 2, вершков — 4 6/8[193].
— Много их у вас? — задумчиво спросил Кисляков.
— Двести душ… Сто девяносто девять. Один… этого… помер.
— И куда ж вы их думаете?
— Половину к арсеналу причислят, половину по станциям раскидают с причислением к Войску. Высочайшее повеление…
Более года проколготились кантонисты в Новочеркасске. В октябре подвели итоги переустройству донской артиллерии. Устроены были смотр и учение всем новым батареям и двум кадровым: проезд повзводно и дивизионами, шагом, рысью и во всю прыть с соблюдением равнения и дистанции, и стрельба, когда молодцы-батарейцы с двух выстрелов разносили учебные щиты на 200, 300 и 350 саженей.
После смотра казаки разъехались по домам, а кантонистов барон Вольф расписал по станицам, где надлежало им стать костяком батарейных команд, взял список верхних страниц и против каждой карандашом проставил цифру: где — 2, где — 3; против крупнейшей на Верхнем Дону Вёшенской черкнул — 9.
В Вёшенскую зимней дорогой возвращались из сменившихся полков команды: пришли из полка Михайлова, Кононова, Круликовского. Провожали по сотне, вернулись человек по тридцать, из полка Кононова № 5 — вообще пятнадцать. Позже всех пришла из Новочеркасска особая команда при бумаге.
25 октября 1839 г. Расписание кантонистам, причисленным к оным станицам.
Расписаниестаницам Усть-Медведицкого округа, к которым причисляются для жительства кантонисты в составе Войска Донского.
Станичный атаман хорунжий Чумаков оглядел недоверчиво построенных согласно списку кантонистов. Что за люди? Давно на Дону кого ни попадя в казаки не принимают. Кабы не царская воля…
Осанистые промерзшие хохлы застыли краснорожими изваяниями. Дохнуть боялись. Прошелся Чумаков перед строем, поцарапал ногтем черную сафьяновую портупею на правофланговом. Этот вроде поразвязнее.
— Имя?
Тот ответил. Атаман сверил со списком:
— Правильно.
Кантонист съежил в усмешке тонкие губы. В глазах таилась дерзость.
— И ты из хохлов? — недоверчиво спросил атаман.
— Никак нет. Дед с Платовым в Чугуевский полк ушел и там остался…
«Вон оно что!» Помнил станичный атаман рассказы, как некоторые казаки, не желая служить, осели в новых казачьих войсках[194]. Войска расформировали, и казаки те затерялись. А их, оказывается, в военные поселенцы теперь загнали. Так вам и надо!..
Ладно. Наше дело маленькое. И сказав прибывшим еще пару слов, Чумаков велел развести их по квартирам.
Кисляков прожил на квартире до весны, потом поселился он под хутором Островным, по-старому — Ореховским, из обдонских левобережных[195] самом крупном. Гнездился хутор, как и многие, на песчаном косогоре, с севера голубеньким рукавом обнимало его красивейшее озеро Островное, обступали леса. Стоял здесь когда-то городок Вешки, ну да это давняя история…
Ниже Вёшенской, не доезжая до хутора, у Острова, поставил Василий плетеную хату, а солдатки из станицы за рубль серебром ее обмазали[196]. Жил замкнуто, даже потаенно, из хозяйства держал одни ульи. Мало кто из хуторян видел его вблизи. Казаки перекинулись о новом поселенце парой слов на сборе — а там, глядишь, другие дела подоспели; бабий интерес держался дальше, но прошел и он; лишь босоногое племя, излазившее сверху донизу всю луку (речную излучину) и, как мухи на мед, липшее ко всему необычному, изредка набегало, кружило вокруг уединенного пустого подворья и смывалось, мелькая пятками, рассыпаясь меж ендов[197] визгом и хохотом.
Весной стало известно, что прислали Кислякова обучать выростков фронту и другим артиллерийским премудростям, до того как их будут забирать в батареи. Тогда на плацу в Вешках его впервые и разглядели толком: невысок, плечист, подборист, и ножка под ним[198] небольшая. На службе был он высокомерен и язвителен, молодых гонял до изнеможения. Когда впадал в раж, плац у него хороводы на игрищах напоминал. Двигался Василий, как плыл, а иной раз подскакивал к барабанщику из отставных и сам выбивал дробь и размеры. «Ох, быстёр!» — говорили праздные казачки, глядя на все его эволюции и вольты. Домой возвращался измотанный, после занятий спал сутками. Начальство его одобряло.
