Уехал он в Лайбах к царю и пришел оттуда вскоре указ о смещении Денисова и о назначении на его место Алексея Васильевича Иловайского. 16 февраля утром увидели новочеркасские казаки, что нет у атаманского дома будок и часовых; переполошились, собралась толпа, вышел Денисов:
— Всё, казаки, сняли меня…
Пожалели его и разошлись.
Своего дома у Денисова в Новочеркасске не было, с квартиры его моментально выставили, хотел он к себе в имение ехать — не пускают. В чем причина? Завели на него судебное дело о превышении власти. Приплели туда и откуп и то, что Дон в низовьях весной запрещал сетями перегораживать… Настолько были обвинения несправедливы, что дежурный офицер полковник Черевков запил, ожидая каких-то невиданных гонений и репрессий на все Войско.
Купил Денисов себе в Новочеркасске квартирку, похожую на келью. Все от него отвернулись, не смотрят; а имение описали, дескать, много от Денисова Войско убытков потерпело, пусть расплачивается. Мыкался он так до осени.
Осенью вступился за него Ермолов:
— Какое превышение власти? Вы вспомните, что Платов вытворял. Осмелились бы вы его в превышение власти обвинить? То-то же!..
Отпустили Денисова в имение. Потом потащили истинных виновников злоупотреблений в питейном откупе (конечно же, злоупотребления были!): Золотарева, Бобрикова, дьяка Прохорова….
Через четыре года, когда царь ехал в Таганрог, Денисов (уже с бородой) желал представиться царю, чтобы оправдаться, но так и не получил аудиенции.
Но это будет потом, а пока сидел Денисов у себя в разоренном имении, а хорунжий Петро Кисляков ехал из Новочеркасска в Аксайскую, жалел себя, жалел Денисова: считал, что его, Петюшку, как и бывшего атамана, несправедливо обвиняют. Вот вроде закрыли по Денисову дело, но так и остался Андрей Карпович, любимец суворовский, навечно под подозрением. А уж таким ребятам, как Петро, две дороги — не в Грузию, так на Кавказ. А тут еще откололся кутний зуб[184], и об острый, казавшийся огромным край скола исцарапал Петро Андреевич за весь день язык. Глухое раздражение подступало снизу к горлу.
У въезда в станицу разминулись с дядюшкой Алексеем Ивановичем. Приостановил тот было коляску, но, вглядевшись в недоброе, налитое раздражением лицо племянника, раздумал, махнул приветливо рукой в белой перчатке.
С февральского вольного воздуха в хате невыносимо душно. Навстречу — жена Екатерина Николаевна, некогда гладкое, полное лицо изъедено ржавчиной постоянной вражды, глаза ввалились. Глянул — с души воротит. Кивнул ей, посторонившейся, пошел к матери на кухню. Вкусный запах жареного лука щекотал ноздри. Сглотнул. В коий раз неожиданно «теранулся» язык об острое, чуть Петро не застонал. Разбрызгав раздражение, сел к столу:
— Маманя, поесть чего?
В зале батюшка Андрей Иванович никак не отойдет от визита братца своего, Алексея Ивановича. Невысказанное за преждевременным отъездом братца изливает на Марфу. Трубит знай одно:
— Служба!.. Служба!..
— Ху, да угомонись! Он, может, дело предлагает.
— Какое дело?! — презрительно продувает нос отец. — Алеша… Всю жизнь одно: «Алеша — маленький». Лодарюка[185]! Все угинался. Из атаманцев в рабочий полк пошел. Я ему гутарю: «Алексей, не бань[186] там ноги, там кучур поганый воду пил….» Га-га-га, — срывается отец на кашляющий, перхающий смех, и тот перерастает в просто кашель.
Мать на скорую руку начинает накрывать.
— …Я ему сколько разовгутарил…
— О, Господи! Да от тебя с молитвой не отстанешь!..
Из окна виден был двор, стремительно во мраке тонущий. Снег, налетевший за день, красил все в молочный цвет. Февраль-водолей расскакался на снежных конях с возницей-морозом. Ночью «даванет», а утром, глядишь, закапало. Смешение, спешка. На то он и месяц последний, укороченный. Сколько пылу, прыти, холода — да время зимнее выходит…
Во флигельке, где Авдотья, мать детей хозяйских, живет, — огонек, но и Авдотью видеть не хочется.
Щи теплые, как помои телку. Да кончить с ними скорее. Заторопился, и опять языком…
После чая и язык и щека занемели. Вечер, путая ноги, рассадил всех по разным углам.
Сколько таких мутных и муторных вечеров отсидел у окна в ожидании неминуемого наказания хорунжий Кисляков 5-й, Бог весть. Известно, что 10 мая 1823 года ушел он с полком Сысоева 2-го в Грузию.
Захирело от походов и отлучек кисляковское хозяйство. Телята пропали, а овец покрали. Бегал Андрей Иванович, как обычно, по базу (по двору), то хватаясь за голову, то руками разводя, вполголоса ругался:
— Разор! Разор! Гинулось имение…
— А Петро чего ж не глядит? — спрашивали довольные соседи.
— Петро? Петро «то спит, то серет»[187], то на службу ушел.
— Не рыпайся, семидерга[188], — стонала жена.
Как римляне когда-то только и знали, что воевали и судились — то друг с другом, то с государством, — так и черкасские казаки. Войсковой старшина Кисляков, вернувшись, взялся за старое. Ждал его иск от родни помершего подполковника Рябинина на 650 рублей по заемному письму, а сам он искал удовлетворения с отарщиков[189] Аксайской станицы за потерянную ими лошадь и хлопотал «о самовольно забратых казаком Юшенковым из двора его вещах». Но главное — судился с чиновниками Лютенскова полка за оставшееся у них «иво имущество», а Войско судилось с ним за удержку у нижних чинов полка Лютенскова денег и вещей.
— Ага! — радостно сказал тогда Кисляков. — Они с меня получат!..
И затянулось это на долгие годы.
Ющенков, сам склочник известный, пристигнутый Кисляковым, изводил его на суде вместе с судьями полдня, все ждал, что старик взорвется, пригрозит. Всласть бы тогда Ющенков с ним за обиду посудился. Но Кисляков его раскусил:
— Не-ет. Я об тебя оружие поганить не ста-ану.
Ющенков смутился: обида это или нет, коли об тебя оружие поганить не хотят?
Первым судья не выдержал, жаловаться стал:
— Вот вожусь я тут с вами безвозмездно (с Кислякова он гроша ломаного не получил, а жалованье, положенное от Войска, за деньги справедливо не считал)…
— Как?! — вскричал глумливо Кисляков. — А сладость душевная? Тебе ж людей мучить — меду не надо!..
Судья, подавившись, назло ему разрешение дела отложил и, когда бумаги по другим делам подоспели, вспомнил все прежние кисляковские тяжбы, затравленно облизнул сухие губы и спрятал пухлые тома под самый низ в надежде, что будут они там лежать, пока зловредный старец не сдохнет, либо пока истцы не перемрут. Куда там!
Щеголял постаревший Кисляков в штаб-офицерском чине[190]. Гоголем ходил: поравнялся с одностаничниками знатными, с Денисовыми 3-м и 4-м, с Каршиным, с командиром своим Лютенсковым. Одно огорчало — ордена не выслужил (у Лютенскова за Шумлу «анна» была).
