«Мой милый «Разгромушко», сколько лет пытаюсь я вплотную взяться за тебя, а все недосуг, другие работы, кажется, более неотложные и спешные, заслоняли тебя, я лишь накапливал эти бумажки… Хорошо, что они хоть сохранились, – ласково перебирая листочки разного формата, неторопливо размышлял Владимир Васильевич. – Это уже своя собственная шкура от начала и до конца, от первого слова и до последнего. Никого и ничего тут нет, кроме меня самого и того, что я попахал в мозгу за много десятков лет, и дома, и в чужих местах, и за столом своим, и в вагоне, и в театре, и в музее, и по театрам, и в компаниях, и ночью, проснувшись от внутренней тревоги и заботы, и при солнце утром, и при свечке вечером, и за книгой, за обедом, и на репетиции концерта, – и всегда, и везде. Да, прекрасно все это рассказывать… Да только есть ли толк какой во всем этом и выйдет ли хоть что-нибудь из всей этой возни и беспокойства, и мук ожидания, и радости надежд? Есть ли где-нибудь какой светленький огонек впереди, вдали? Да, огонек! А не хочешь ли, вместо этого огонька и всяких утешений, коротенькое лежание в постели, а потом через 3–5 дней – да и в землю, в прятки? Тогда что? Что возьмешь?»
Горько стало на душе у Владимира Васильевича. Кажется, не успеет он написать то заветное, к чему стремилась его душа многие десятилетия. А может быть, есть еще время… Врачи говорят, что он наделен богатырским здоровьем, желудок и кишки барахлят порой, но диета поможет ему продержаться еще какое-то время, необходимое для завершения столько лет вынашиваемой книги, – если б он столько времени не потратил на издание книги, статей и писем Марка Антокольского… А потом вечер его памяти… Только-только поставил памятник на могиле Антокольского, как пришлось заниматься изданием книги Н.Н. Ге… Как же было отказаться? Одиннадцать статей написал о нем, вся жизнь замечательного художника прошла перед его глазами… Согласился, конечно. И вот упущено время, ведь пришлось готовить тексты, потом читать корректуру… Вроде бы совсем освободился от такой работы, как тут же попросили подготовить избранные сочинения Чаадаева. Тоже нельзя было отказаться… Пятьдесят лет прошло со дня смерти замечательного философа, а сочинения его все еще были запрещены. Конечно, отказаться не мог от еще одной возможности показать свою оппозиционность русским «держимордам», столько лет не разрешавшим издавать сочинения друга Пушкина. Пришлось и этим заняться. Собрал все сочинения, собрал отзывы современников о Чаадаеве, составил полную библиографию всего написанного о нем и сдал в типографию… Ох, громили ведь типографии, как бы не пропала с таким трудом собранная рукопись. Время такое, что всякое может произойти, по-пробуй-ка восстанови все это заново…
Владимир Васильевич перебирал лежавшие на столе пакеты и пакетики, на которых чаще всего были поставлены год, число и месяц, вынимал листочки, с трудом разбирал написанное и с горечью в душе возвращал листочек на место. Потом брал другой пакет, вынимал листочки и поражался смелости и точности высказанных мыслей…
«Да, ничто не довлело надо мной, мог себе позволить… Сколько ж у меня накопилось материала, большого и малого, записано и намечено на лоскутках и листочках бумаги! Пропасть! И ведь как легко восстановить, когда такая-то отдельная мысль пришла мне в голову, при каких обстоятельствах. Есть и целые разработайные программы, стройные и довольно законченные, уж не говоря о двух параграфах вступления, вполне законченного… Неужели всему этому суждено пропасть? Нет, а почему все это должно погибать? Все зависит теперь от меня, от моего здоровья, а силы уходят, чувствую это. Лекарства и режим продлят мою жизнь, доктора говорят, что и кишки и желудок приведут в полный порядок, только, дескать, слушайся нас… И вообще не устают повторять: «А у вас атлетическое здоровье, богатырская натура, все у вас цело и невредимо: сердце, легкие, печень, селезенка, мозг – все в образцовом порядке и сохранности, нигде ни малейшего изъяна и зазубринки, силы все тоже налицо…» Да, лукавые эскулапы, хотелось бы им верить, но сам себя не обманешь, сколько уж раз случались приступы непонятной болезни: без всякой боли, без всякого предваренья вдруг чувствую у себя во рту какой-то растолстевший с гору, ставший неуклюжим язык, хочу говорить – язык не слушается. А между тем голова совершенно свежа и светла, работает верно и правильно, без малейшей задоринки… Ну, Бог милостив, авось поймет, что главного-то я еще и не завершил в своей жизни, авось продлит мои дни… Но буду работать только над «Разгромом», выношенным, заветным…»
Стасов перебирал свои пакеты и пакетики, раскладывал по годам, что-то пытался писать, но тут же с досадой останавливал бег своего пера: тревожное душевное состояние вовсе не располагало к творческой работе. Как же начинать что-то серьезное, когда через два-три часа придут гости? А вдруг что-то еще не слажено для вечера? Конечно, он несколько дней занимался организацией банкета, но ведь сколько непредвиденного и неожиданного может возникнуть…
И с досадой взмахнув руками, Владимир Васильевич отправился узнать, как обстоят дела с подготовкой вечера. Но все шло нормально, вмешательства его не потребовалось, все очень хорошо знали, что нужно делать, чтобы угодить хозяину и его гостям. Захватив со столика в гостиной газеты, Владимир Васильевич вернулся в кабинет-спальню. Просматривая газеты, Стасов все больше приходил в неистовую ярость: цензурные комитеты, переименованные после указа от 26 апреля 1906 года в комитеты по делам печати, продолжали свирепствовать, применяя право наложения предварительного ареста, а суды могут годами рассматривать протесты редакций газет, типографий, журналов… Повсюду революция терпела поражение. Восстание матросов Балтийского флота в Свеаборге жестоко подавлено. Поддержавшая их Красная гвардия тоже разгромлена. Подверглись преследованию те, кто протестовал против роспуска Государственной думы и призывал к вооруженному сопротивлению. Надежды на рабочий класс Финляндии не оправдались, даже забастовкой финны не поддержали Свеаборгское восстание, наступала реакция во всех сферах жизни. А ведь совсем недавно казалось осуществленным то, что прежде и предполагать-то было невозможно… То, что некогда казалось сказочным, входило в повседневный ход жизни, как что-то простое и давно укоренившееся. Активный участник общественной жизни, Стасов не переставал удивляться тому, что происходило: смотрел, читал, слушал и не знал, верить ли глазам и ушам или не верить и отмахиваться от невероятных известий, как от мух… В газетах все чаще стали упоминать имя Петра Аркадьевича Столыпина, в апреле назначенного министром внутренних дел, а недавно ставшего и председателем Совета министров. Знал Стасов и о покушении на его жизнь, о взрыве на министерской даче на Аптекарском острове писали много, только убитых было 22 человека, а раненых 30, в том числе и очень тяжело была ранена его дочь, пострадал и сын, а сам Столыпин остался невредим. Твердую руку нового премьер-министра вскоре все почувствовали. Этот человек возбуждал у Владимира Васильевича противоречивые чувства: жесткий, сильный, властный, такой может и подавить свободу, но многое из того, что он говорил в Государственной думе, не могло не вызывать уважения и одобрения… «Власть не может считаться целью. Власть – это средство для охранения жизни, спокойствия и порядка; поэтому, осуждая всемерно произвол и самовластие, нельзя не считать опасным безвластие правительства. Не нужно забывать, что бездействие власти ведет к анархии, что правительство не есть аппарат бессилия и искательства. Правительство – аппарат власти, опирающейся на законы, отсюда ясно, что министр должен и будет требовать от чинов министерства осмотрительности, осторожности и справедливости, но также твердого исполнения своего долга и закона…» Кто ж может возразить против этих слов? Ведь дело дошло до того, что страшно стало выходить на улицу, каждый может безнаказанно оскорбить тебя, бросить в тебя булыжником и удрать… Такая свобода никому не нужна. Или дошло до того, что в театры не пойдешь, опасаешься поздно возвращаться… И Столыпин согласен, что законы настолько несовершенны, что всякое их применение может вызвать только ропот. Ну и действительно, Государственная дума должна вырабатывать эти законы, а министры их исполнять… Сложно, сложно во всем сегодняшнем разобраться… «Недомолвок не допускаю и полуправды не признаю» – кто ж из порядочных людей не согласится с этим. И он, Стасов, первым проголосует за этот тезис, это и его программа всей жизни. Потому-то и нажил столько врагов и противников. А Столыпин предполагает изменить многие правовые и социальные нормы, улучшить земельный быт крестьян, прежде всего создать земельный фонд крестьян и предоставить каждому трудолюбивому работнику возможность создать собственное хозяйство, приложить свободный труд, не нарушая чужих прав, к законно приобретенной им земле… Предполагает разработать законопроекты в области рабочего, школьного и административного законодательства. И в то же время он выступает за то, чтобы исключительными средствами в исключительное время сохранить те заветы, те устои, те начала, которые были положены в основу реформ императора Николая Второго. Ясно, что после событий в Свеаборге порядок и законность будут восстанавливаться только исключительными мерами.
