Но ко всему прибавлю одно: Шаляпин почти вовсе не пил вина или, по крайней мере, очень мало. В рюмке шампанского едва помочил губы и едва выпил четверть рюмки. Говорит – «боюсь! Доктора запрещают. Грудь начинает побаливать…» В феврале – марте он в Ницце и Монте-Карло, летом – лечится в Эмсе, а потом – вероятно, в Америку, на громадное турне, и, вероятно, с Феликсом! Переговоры начались у нас за фортепьяно, после «Бориса», шепотком на ушко друг другу. Но я уже давно ему это твержу…»
Все эти дни в Петербурге Шаляпин жил как бы двойной жизнью… Бывал на репетициях, играл различные роли в театре, выступал на концертах, присутствовал на торжественном вечере, посвященном 150-летию со дня рождения Моцарта, произносил тосты в кругу друзей и поклонников его талантов, общался с Глазуновым, Римским-Корсаковым, Направником, Стасовым, был, как всегда, в центре внимания, как магнит притягивая к себе разных людей, был весел, остроумен, разговорчив. Но в редкие минуты, оставаясь наедине с самим собой, Федор Иванович становился печальным, с грустной неотступностью думал о своей семье, об Иоле и детях, оставшихся в Москве, подвергавшихся каждый день опасности. Тревожные вести поступали оттуда, особенно в декабре. Из газет, по рассказам очевидцев, можно было понять: в Москве творилось что-то страшное… Убито много женщин, детей. За десять дней сражения убито не меньше пяти тысяч, разрушены здания, идут повсеместные аресты… Закрывают газеты, типографии… И хоть Зачатьевский переулок с его домом и семьей несколько в стороне от эпицентра революционных событий, Шаляпин постоянно чувствовал близость чего-то страшного, случайного, неотвратимого… Всякое могло быть… Квартира Коровина тоже вроде в стороне, но ведь была обстреляна и разрушена. Некоторые близкие Шаляпину знакомые и друзья ждали ареста. Повсюду сопротивление сломлено. Большинство тех, кто поджег этот пожар, ушли за границу. Горький уехал в Финляндию. Оказалось, что он виноват не столько в разжигании революционного пожара, сколько в том, что вместе с Андреевой свели с ума Савву Морозова, покончившего жизнь самоубийством, а предварительно обворовали его на три миллиона. Вот наследники и уговаривали власти привлечь к ответственности «махинаторов». «Газетчики, Федор, самый бессовестный народ, вторгаются в личную жизнь и вообще щупают со всех концов – где больнее. А я – ничего. Особенно раздражает их то, что я не возражаю на все инсинуации, они даже письма присылают с вызовами – дескать, почему же вы не отвечаете, когда про вас говорят и пишут такие вещи? Молчу…» С грустью Шаляпин вспоминал эти прощальные слова Горького. «Начальство обнаруживает явное желание изловить меня под тем или иным предлогом, а у меня такого желания снова сидеть в тюрьме, как ты сам догадываешься, нет, а потому я и отправляюсь за рубеж… Сначала я думал пожить в Крыму, все-таки нужно было отдохнуть мало-мало, но не получается, не дадут мне здесь житья, на днях уеду в Финляндию, потом двинусь по морю в Швецию. Заверну в Германию, Францию, Англию и осяду в Америке, еду – надолго, ранее конституции не вернусь, еду с определенной целью; если начальство узнает, то воспретят мне въезд в Россию вплоть до лучших времен. Хочу устроить так, чтобы иностранцы давали деньги мне на революционные нужды, а не правительству нашему, явно обалдевшему от страха. Еду не очень охотно, но так будет лучше…» Леонид Андреев тоже уехал, опасаясь преследований… И сколько таких оказалось за границей…
А вернувшись в Москву, перецеловав и потискав своих славных детишек, насладившись обществом почтенной матери большого семейства Иолы Игнатьевны, тут же заскучал, вспоминая жаркие, жадные взгляды одной петербургской молодой вдовы, которая чуть ли не преследовала его, бывая почти всюду там, где и он оказывался: на скачках, у знакомых, на концертах, в опере – повсюду он ловил ее ласкающие взгляды, вроде бы случайные, но горящие таким ярким пожирающим светом, что и он не мог оставаться равнодушным, все чаще и чаще обращая на нее внимание и находя в ней исключительные достоинства… Мария Валентиновна Петцольд, урожденная Элухен, мать двоих детей, на девять лет моложе его, Шаляпина, и Иолы Игнатьевны, постоянно возникала в его воображении, не давала покоя. От ее лица, очаровательного и милого, от ее спокойной и величавой фигуры словно бы исходило тепло, словно бы сама доброта царствовала там, где была эта внезапно вошедшая в его сердце женщина. Сначала он думал, что это увлечение, как и многие до сих пор, пройдет, позабудется, его глубокие чувства к Иоле Игнатьевне казались ему прочными и незыблемыми, но вот последние дни в Петербурге, пожалуй, внесли какие-то существенные перемены в его чувства и переживания.
Десять дней в Москве пролетели незаметно; с привычным успехом сыграл он в «Князе Игоре», «Лакме», «Фаусте», «Борисе Годунове» и уже 2 февраля сразу после спектакля с радостью отбывает в Петербург, где утром 3 февраля возлагает серебряный венок к памятнику М.И. Глинке, открытие которого состоялось на
Театральной площади. «Да приемлет скромный дар Михаил Глинка, наш великий сын родной земли», – сказал он при этом. А вечером – «Руслан и Людмила» в Мариинском. Свидание с Марией, а через день он уже прощался с ней, с Петербургом, с Москвой, отбывая в длительную гастрольную поездку, сначала в Монте-Карло, а потом – Киев, Харьков, Москва, Петербург, чуть ли не каждый день его уже расписан по часам. В театре «Казино» Федор Иванович впервые выступил в роли Филиппа Второго в опере «Дон Карлос». Так еще одна роль добавилась к его обширному и постоянному репертуару.
После успешных гастролей почти два месяца отдыхал и лечился в Эмсе, в Германии. И тут до него дошел слух, что в России он совершил преступление, за которое он должен понести наказание. Это не на шутку встревожило его.
Глава восьмая
Смерть Стасова
3 сентября 1906 года Владимир Васильевич Стасов проснулся позднее обычного, хотел чуточку понежиться на широком диване, служившем ему постелью, но, вспомнив о предстоящем сегодня музыкальном вечере, решительно поднялся: до прихода гостей надобно еще поработать. Накинул халат, окинул взглядом привычные стены просторного кабинета-спальни, заглянул в гостиную. И остался доволен…
Все на месте, чувствует какой-то необычный прилив сил. Последнее время все чаще и чаще одолевали его боли во всем теле; вроде бы ничего не болело, но какое-то предчувствие общей слабости не оставляло его. А сегодня он с удовольствием проделал все процедуры утреннего туалета, с аппетитом позавтракал и, вернувшись в кабинет-спальню, плотно уселся на широкий деревянный стул, внимательно разглядывая бумажки на большом красного дерева письменном столе. Это материалы для давно задуманной и выношенной в сердце работы.
