– Так и на самом деле было. Зачем Мунштейна впутывать в это дело? Просто он случайно оказался рядом, а я срочно уезжал из Киева, меня провожали рабочие и друзья, вот я им и передал деньги.
– Так и надо написать, Федор Иванович, чтоб не было и малейших признаков нелегальности и «противозаконных деяний», за что могут привлечь и к судебной ответственности. «Московские ведомости» уже взялись за вас, вы уже виноваты в том, что «вместе с Горьким, Чеховым и Художественным театром за воспитание публики с концертной эстрады взялся господин Шаляпин», цитирую почти дословно.
– Что ж, компания неплохая, только не хочется оказаться в тюрьме, я уже кое-кому пожаловался на преследователей, надеюсь, замнут. Да что мы все о такой чепухе… Как ваше здоровье, вот какой вопрос все вертится у меня на языке, дорогой Владимир Васильевич.
– Я здоров всем телом, от макушки головы и до пяток, но у меня есть что-то вроде болезни или, по крайней мере, нездоровья, и это нездоровье нередко держит меня за фалды, лишает свободы и мешает мне жить и быть, как бы мне хотелось и надо.
– В газетах что-то мелькнуло…
– Не обращайте внимания на этих писак, выдумывают все, фальшь и неправду газетных писаний невозможно опровергать, не хватит сил. Как-то написали, что у меня три удара и мое положение очень опасное, а в другой газете написали, что мне уже 89 лет… Мои болести и страдания, мои обмороки – единственно от кишок, их ослабления, быть может, дряблости и малой деятельности. Все остальное – газетная ложь и вранье. Дают средства против кишок – вот и все. Бурное лето провел, много работал, устраивали и торжественные свидания с друзьями… Хоть без вас, Федор Иванович, и скучновато было, но и 16 июля отметили, несколько прекраснейших букетов розанов, мне привезенных, украшали наш стол, чудесно пахли, словно каким-то рафаэлевским запахом благоухало, живые, веселые разговоры порхали с одного стола на другой, но полного веселья, Федор Иванович, все-таки не было: Леночка наша сидела в тюрьме, много тогда неясного было. А вдруг она на чем-нибудь серьезном попалась? Время-то наступило суровое… И все-таки нас было не меньше двадцати семи за столом.
– Вы, конечно, в пух и прах разодетый…
– Да, я в красной шелковой рубашке, атласных голубых штанах, два пояса: один просто золотой позумент с кистями, другой – восточный, с кистями же и решеткой. Ну, это вы все видели на мне. А вот сапоги мне в восемь утра принесла Эрнестина – ну просто диво, таких вы у меня еще не видели. Желтые, сафьянные, яркие, как канарейки, и по всему голенищу вышитые шелками и с драгоценными камешками. Решительно все восхищались. И в самом деле – великолепно и оригинально!
Стасов, рассказывая, оживился, начал расхаживать по кабинету, поигрывая воображаемыми двумя поясами, а Шаляпин с удовольствием поглядывал на могучего старика с огромной седой бородой.
– А кто приехал к вам, Владимир Васильевич?
– Репин, Глазунов, Сигизмунд Блуменфельд изумительно исполнял песни Лядова, а Глазунов просто поразил меня своей Восьмой симфонией, ничего подобного он не сочинял. Это страшная трагедия, колоссальная, удручающая, раздавливающая! Ново, оригинально до бесконечности, чистое отчаянье и ужас. Да, Глазун еще ничего подобного, ничего в этом роде не сочинял до сих пор. Эта вещь – просто великая! Вот посмотришь на Репина, послушаешь Глазуна, сядешь за свой письменный стол, почитаешь написанное мною и вдруг оторопь берет: а что, если прескверно написано? Хорошо, если каким-то чудом выйдет порядочно! И уж сколько раз, Федор Иванович, я собирался бросить писать, совсем бросить. И без меня, мол, найдутся люди, которые хорошо поворотят дело и в самом лучшем виде сладят с ним. А то тут пачкаешь, пачкаешь бумагу, что-то скребешь, а потом и засомневаешься…
Шаляпин протестующе замахал руками.
– А что ж, Федор Иванович, сколько раз я принимался за капитальную работу всей своей жизни, а все недосуг… День за днем замысел книги все четче и четче обрисовывался. С каждым днем я все больше убеждался, что тот, кто способен осмыслить наше время, не может быть чем-нибудь другим, кроме как анархистом и пессимистом по всем, по всем частям, а вовсе не по одной политической. По всем, по всем! Вот ведь как я определил замысел своего «Разгрома», но выйдет ли что-нибудь путное из всех моих ожиданий и надежд? И успею ли? Столько накопилось материала о времени, о друзьях-соратниках, о себе… Да и время какое-то шальное, ни минуты покоя на службе. Целые толпы посетителей приходят ко мне, раньше больше оставалось времени на чтение, а теперь все идут по разным делам, по разным вопросам, и каждому надо отвечать, разъяснять, указывать, наставлять, советовать, и с каждым надобно поговорить, хоть обрывочно, о текущих ужасах и событиях. И все чаще вспоминаешь лето, день рождения Ильи Репина, 24 июля, когда он за час нарисовал мой портрет, а через пять дней, 29 июля, отмечали день рождения, 42 года нашему Орлу Константиновичу Глазуну, это было нечто совершенно другое… Музыка, музыка, музыка самого новорожденного и до обеда и после обеда, я заставил его сыграть всю его новую, Восьмую, симфонию… Как это было чудесно, великолепно! А сегодня порадует меня своим пением чудесный Федор Иванович..
– Владимир Васильевич! У меня к вам просьба… Очень просила пригласить на нынешний концерт одна моя поклонница. Я ей пообещал испросить ваше разрешение. Через полчаса я ее должен встретить.
Владимир Васильевич бросил мимолетный взгляд на чуточку смущенного Шаляпина и понимающе улыбнулся.
– Конечно, Федор Иванович, я уже что-то слышал о вашей поклоннице, интересно на нее посмотреть… И вообще я смотрю на поклонниц таких знаменитых людей, как вы, Федор Иванович, с пониманием, им очень хочется быть рядом с такими… Многие со временем сожалеют о своих брачных узах…
– Нет, нет, нет, Владимир Васильевич! Я люблю свою семью, свою жену, Иолу Игнатьевну, а тут что-то другое.
– Федор Иванович! Я думал и думаю давно уже, что большинство браков, конечно не все, и ваш, может быть, исключение, ни к черту не годны и не нужны… Куда ни посмотри, почти везде ошибка на ошибке, самообман на самообмане, мираж на мираже. И как следствие – сожаленье, вздохи, печальные глаза.
– Нет, я вовсе не сожалею, что женился, я очень люблю своих.
– Впрочем, Федор Иванович, тут общего закона нет, хотя все это – заведение, так называемый брак, – престранная и пренасильственная, выдуманная история. Но меня вы уж очень заинтриговали, буду ждать знакомства с нетерпением. Кто ж такая…
– Недавно я прочитал две статьи Горького. А если я их прочитаю на вечере? Серьезные, талантливые статьи, размышления о прекрасной Франции и о Нью-Йорке – городе Желтого Дьявола.
