Этими мыслями Милютин не раз делился с Евгением Михайловичем Феоктистовым, ведущим редактором «Русского инвалида», который каждый вечер появлялся в министерстве у военного министра, докладывал о самых спорных и выдающихся статьях, идущих в очередной номер газеты.
«Московские ведомости» и «Русский инвалид» выступили против немецкой аристократии, в своих статьях пытавшихся отстоять старинные феодальные порядки, якобы в русских статьях травят немецкий народ и немецкий язык.
В статьях «Московских ведомостей» действительно резко говорилось о немецком сепаратизме, о влиянии немцев при императорском дворе, об огромной поддержке многих придворных немецкого владычества в Прибалтике. «Русский инвалид» вел себя скромнее, осторожнее, но суть полемики была все та же: «Вопрос идет не о сепаратизме, не о национальных немецких стремлениях, – говорилось в одной из редакционных статей «Русского инвалида», – а о чисто сословных стремлениях той небольшой партии, которая до сих пор держит в безгласности и бесправности, как все финно-латышское население, так и русских и вообще не принадлежащих к привилегированным… Порядок, существующий в Остзейском крае, сословная монополия тесной корпорации из нескольких сот имматрикулированных дворян и нескольких тысяч привилегированных граждан исключительно немецкого происхождения, не допускающих ни в свою среду, ни к участию в общественных делах, ни даже к полному пользованию гражданскими правами, ни массу финно-латышского населения, ни русских, обитающих в крае, ни прочих народностей, обнаружены были нами во всей своей наготе» (Русский инвалид. 1865. 10 апреля).
Резкость «Московских ведомостей» была широко известна, были предупреждения, запреты на выход в свет, встреча с императором, а вот «Русский инвалид» вызвал раздражение императора. Он вызвал князя Долгорукова и предупредил его о том, что «Русский инвалид» – газета государственная и продолжать в том же духе полемику не только с русскими немецкими газетами, но и зарубежными, которые вмешались в этот спор, непозволительно, предупредите военного министра Милютина, чтобы он прекратил нападки на немцев. Долгоруков послал Милютину официальное письмо, которое привело Милютина в ярость: столько творилось вокруг этого вопроса интриг, чаще всего подковерных, мелких, злобных.
Милютин оказался в центре этого конфликта. Он попытался напрямую поговорить с императором на очередной встрече во время доклада. Доложив императору, он заговорил о двурушнической политике графа Шувалова, который ведет себя неподобающим образом в этой интриге, вообразил себя вождем аристократической партии и затыкает рот каждому, кто с ним не согласен. Государь вопреки ожиданиям возражал неподобающе резко, с Милютиным у него были очень хорошие отношения, и очевидцы рассказывали, что император довел Милютина до слез, а потом император рассказал Шувалову, а тот всему обществу: плачущего Милютина многим хотелось видеть. Уж стольких он обидел своей военной реформой в армии.
Дмитрий Милютин узнал скорбную весть о смерти князя Василия Андреевича Долгорукова, с которым много лет работал и высоко ценил некоторые его нравственные качества, он был близок и к императору Николаю, и к императору Александру Второму, такая уж у него была личность, и всего лишь шестьдесят четыре года, на четырнадцать лет старше его, военного министра, которому сейчас снова нужны деньги на новый финансовый год, 20 миллионов необходимо только на артиллерию, только в этом, 1868 году нужно 6 миллионов, а стоимость рубля падает, это тоже нужно учитывать, опять скандалы с Рейтерном, а потом и с императором… Нужны деньги для русской армии…
Вечером все придворные и министры были на панихиде по Долгорукову. На панихиде была вся императорская семья, кроме цесаревича. Потом была еще панихида, на которой был и цесаревич.
Скептически в своем дневнике Валуев оценивает деятельность цесаревича и его председательство во временной комиссии с участием «бестолкового генерала Зиновьева»: «Между тем комиссия в Аничковом дворце продолжает свои подвиги, и в них, за кулисами, одну из главных ролей играет Качалов. Комиссии дан заимообразно миллион из казначества, и она закупает секретно хлеб, не говоря пока, куда оный предназначается. Оригинально то, что сам цесаревич заявил желание, чтобы «Северная пчела» не печатала сведений Министерства из опасения повредить благотворительной подписке. Таким образом, Министерство упрекают в безмолвии, а с другой – его же просят безмолвствовать».
Наконец Александр Второй понял, что положение Валуева «анормальное», и подписал свое решение об его отставке: у Валуева больны глаза, ему надо лечиться, а поправив здоровье, он снова вернется к большой государственной службе. «В моем уходе более видят перемену лица, чем перемену умственной и нравственной единицы, имеющей свое значение со свойственным ей отличительным признакам. Впрочем, это естественно. Главный из этих признаков никогда не мог обнаруживаться явно и потому остался полунезамеченным. Я был министром на европейский лад, никогда не признававшим правильности stat pro ratione voluntas (вместо разума – желание (лат.). – Ред.) и никогда не стремившимся к безусловному сохранению известных условий нашего государственного быта. Я один так думал, чувствовал и действовал. Не в первый раз замечаю, что это осталось частию недосмотренным потому только, что считалось слишком неправдоподобным. Точно так же никто не заметил, по-видимому, главного различия между другими и мною. Я мог бы быть завтра министром в любом европейском государстве, пожалуй, плохим министром, но все-таки я бы мог им быть. Никто из моих товарищей не мог бы со дня на день быть министром, хотя бы в Вюртемберге или Бадене. Им пришлось бы перевернуться наизнанку, мне нужно было бы только сбросить часть внешней оболочки».
В этом была и трагедия Петра Валуева, как и многих его единомышленников. Многие министры рано вошли в правительство, пройдя коридоры императорского дворца и вникая в интриги придворной жизни, – где-то ловко скажут свое остроумное слово, где-то окажут услугу влиятельному лицу, а уж о возражении императору не могло быть и речи.
Князь Мещерский, внимательно следивший за внутренней политической жизнью как ее активный участник, так охарактеризовал отставку Валуева и замещение его на посту министра внутренних дел генерал-адъютанта Александра Егоровича Тимашева (1818–1893):
«Для замещения этой трудной и важной ответственной должности выбор пал на генерал-адъютанта Тимашева. Почему именно на него – никто не знал, но толки городские приписывали это назначение мысли графа Шувалова, называвшего, вероятно, Тимашева как одного из своих.
