Он мне отвечал, что государь изволил устать и торопится к иностранным скульпторам и он не смеет об этом доложить. «Ну, так я возьму эту смелость», – сказал я рассердясь и, подошед к государю, остановил его и объяснил ему, что нужно посмотреть работы еще одного из наших скульпторов и молодого человека с дарованием, Рамазанова. Государь спросил меня, что «недалеко ли его мастерская?» На мой ответ, что в нескольких шагах, – «Ну, так пойдем к нему».
В мастерской Рамазанова государь был чрезвычайно доволен его статуею «Нимфа, ловящая у себя на плече бабочку»; хвалил очень постановку, грациозность и отделку; рассматривал его эскиз, сделанный для статуи в пандан[366] к Ставасеровой группе, тоже нимфа, у которой сатир просит поцелуя. Эскиз этот очень понравился государю, он только сказал:
– Это уже очень выразительно; смягчи ее, а не то мне нельзя будет поставить ее в моих комнатах.
Приказал ее сделать и произвести в мраморе.
Его величество видел рисунки архитекторов и доски граверов у себя в кабинете. Потом призвал их к себе, расхвалил их чрезвычайно, насказал им столько лестного, что они вне себя от радости.
Его величество кончил свои похвалы сими словами:
– Молодцы, вы и скульпторы меня порадовали.
В отчете моем к президенту я поместил совершенно слова государя, тогда же много записанные.
По отъезде государя, накануне его именин, в 12 часов, я приехал со всеми пенсионерами к герцогу Ольденбургскому, поздравил его с общим праздником для всех русских. Он нас принял очень ласково и, кажется, был очень доволен этим нашим приветствием; от него поехали мы также все к князю Петру Михайловичу Волконскому поздравить его, как начальника и главного, с тезоименитством государя.
Ему это чрезвычайно понравилось и было приятно, благодарил за поздравление, был очень мил и ласков, говорил несколько с пенсионерами и кончил свою речь таким образом:
– Мне очень приятно вам сказать, что государь был совершенно доволен вами. Благодарю вас за это – благодарю вас за ваше хорошее поведение!
Вот, Василий Иванович, лучшее оправдание наших пенсионеров противу клеветы и доносов. И если бы они в самом деле были такие мерзавцы, как о них распускают слухи, то стала ли бы их принимать к себе в дом Прасковья Николаевна Жеребцова, где они бывают и встречаются с князем П. М. Волконским, как равно бывают и в других русских домах, не заразившихся еще клеветами Киля!
Не хочу вас уверять, что они ведут монашескую жизнь. Нет, они в свободные дни иногда сойдутся между собою попраздничать, как это случается со всеми молодыми людьми, но разврата, пьянства, как говорят, между ними нисколько нет; ведут они себя благородно, как следует.
Хозяева, у кого они живут, о них относятся с уважением, и потому донесения г. Киля, как здесь слухи носятся, будто бы посланные в академию, об их распутстве и лености – совершенно ложные, как вы видите из моего письма и донесения к его высочеству, нашему президенту. Не хочу верить слухам, также здесь пронесшимся, будто бы Н. И. Уткин подтвердил донесения г. Киля; это было бы ужасно несправедливо с его стороны и поступлено очень легкомысленно.
Николай Иванович Уткин был здесь такое короткое время, что не мог сделать никаких за ними наблюдений и не делал их. Видал их, так сказать, мимоходом в прогулках, которые они с ним делали. Мог ли он их узнать тут? Ежели он точно это сделал, чему я никак не могу верить, то сделал единственно только по словам Киля, который так вертелся около него во все его там пребывание.
Ежели сделанный Н. И. прощальный обед нашими пенсионерами, – где, может быть, за бокалом шампанского выпили, пошумели песнями и повеселились, – подал ему случай сделать о них худое заключение, то уж я не знаю, как это понять и как назвать.
Но я повторяю, что этому не верю, как не верю и тому, чтобы Н. И. Уткину – как объявил здесь Киль тогда, как я ехал в Рим в самое то же время, – было дано поручение здешнему директору, на основании определения академии, устроить здесь натуральный класс и заставить пенсионеров непременно ходить в него в известные часы дня, тогда как мне об этом положении ничего неизвестно. Это, должно быть, тоже выдумка Киля. О неудобстве такого положения нечего и говорить.
Насчет скульптора Иванова скажу, что он, точно, от скуки и тоске по отчизне начал попивать, но теперь он гораздо воздержаннее и, надо полагать, что это и совсем пройдет после посещения государя. О Ломтеве скажу, что он в самом бедственном положении, без копейки денег и в долгах, и без всякой возможности учиться, а имеет большие способности, не выносит своего положения и тоже вдается в гульбу, чтобы забыть его.
Я уверен, что его отвратить от этого удобно можно, дав ему возможность учиться, с тем, что первое его нетрезвое поведение и праздность лишит его навсегда пособий. Поручить же над ним надзор особый живописцу Иванову; он, кажется, добросовестный человек, или кому другому. У нас так мало исторических живописцев; из него (Ломтева) может выйти хороший; у него много к тому данных.
Здесь получены известия о смерти Довичелли; у меня просят узнать о кондициях, на которых он был при академии, почему и прошу вас, почтеннейший Василий Иванович, прислать мне их, ежели академия найдет для себя полезным иметь человека вместо Довичелли, так же способного, как тот; кажется, брат Довичелли просится на это место. Он считается здесь лучшим по приготовлению красок, холстов и нужных для художников вещей.
Приехав сюда в первый раз, нашел Мокрицкого в самом жалком положении, и, зная его прилежание и старание учиться, я дал ему из вверенных мне денег тысячу франков. Теперь не знаю, что мне делать с Ломтевым; он тоже в самом крайнем положении.
Наговорив вам так много о наших пенсионерах, что вам, как и мне, так близко к сердцу и так интересно, начну говорить и о себе. Везде, где я был, и все, что я видел по сие время, хорошо и даже очень хорошо; занимало меня, приносило большое удовольствие. Я восхищался всем, а все-таки скучно здесь.
Я нахожу у нас во многом лучшее совсем не по одной только привычке к своему, но, тщательно вникая во все (климат и памятники откладывая в сторону: это другое дело), взвешивая везде, где я был, хорошее и дурное с нашим дурным и хорошим, скажу, что, по моему уразумению и совести, у нас в России в несколько крат лучше.
Не место и нет времени, чтобы входить в подробности объяснения для подтверждения моего мнения, а повторяю, что наша святая Русь лучше и много лучше других. Я не дождусь времени, когда буду иметь радость вернуться в отчизну.
Теперь, оканчивая мое письмо, прибегаю к вам с просьбою. Из писем моих, ежели вы их получили, вы видели, что болезнь моя и дороговизна дороги расстроили мои финансы чрезвычайно, хотя я, сколько мог, лишал себя, не думая об удобствах, даже самых необходимых для моего здоровья, – как в дороге, так и в жизни на местах, – и со всем тем у меня вышли все деньги и даже принужден был задолжать.
