Господа, мы знаем отлично, какие были бы результаты — был бы тот результат, да простит мне Александр Александрович Риттих мое, может быть, вульгарное выражение, что его прогнали бы с его поста. (Слева и в центре смех и голоса: «Правильно!») Мы, господа, за последние полтора года прекрасно поняли — в России прощают все, что угодно. Например, полупростили Сухомлинова, но успеха никогда не простят. (Голоса: «Браво, браво!») И потому я утверждаю, что, если министр земледелия наконец путем героических усилий приобрел бы это самое доверие, о котором он так хлопочет, его постигла бы судьба Кривошеина, его бывшего руководителя, судьба Сазонова, Поливанова, Игнатьева и многих-многих других. (Голоса: «Браво, браво!»)
* * *
Казалось бы, что общего между грубым, безграмотным, пьяным, развратным мужиком из Тобольска и изысканным, вылощенным аристократом, окончившим кавалерийское училище и Николаевскую академию Генерального штаба, уездным предводителем дворянства, камер-юнкером высочайшего Двора, которому давали аудиенции короли Великобритании и Италии? И все же, несмотря на дикость этого сопоставления, что-то общее было, что-то их соединяло. Недаром же говорили — Распутина сменил Протопопов. Из-за его облика мерещилась как бы вновь воскресающая зловещая тень святого старца-сатира. Тлетворный дух проявлялся не только в угодничестве министра в Царском Селе, но и в сатанинском таланте Протопопова угадывать злободневное настроение страны и с каким-то язвительным злорадством идти наперекор этому настроению. Так усердно исполнял он заветы своего наперсника.
А что же все-таки сам Протопопопв говорил о себе? Тогда он не говорил ничего. А ровно через два месяца после выступления Пуришкевича в Думе уже в Чрезвычайной следственной комиссии 14 апреля 1917 года говорил вот что:
— Вы понимаете, господин председатель, мне хочется вам сказать, что я чувствую тот грозный рок, про который мне сказал Риттих. Он раз сказал мне в Совете Министров: «Знаете, опасайтесь, на вас глядит то, чего опасались римляне, — на вас глядит рок!» Он сказал мне это недели за три, за две до конца… Я чувствовал это… Я не боюсь решить свою жизнь, вы это понимаете, но я говорю, как странно! Действительно рок, действительно рок!..
Мне довелось быть свидетелем падения счастливой звезды «рокового человека», предсказанной ему зловещим старцем. Это было… Не помню точно, когда это было. По-видимому, 28 февраля 1917 года.
Я сидел в кабинете Родзянко против того большого зеркала, что занимало почти всю стену. Вся большая комната была сплошь набита народом. Беспомощные, жалкие, по стеночкам примостились на уже сильно за эти дни потрепанных креслах и красных шелковых скамейках арестованные. Их без конца тащили в Думу. Целый ряд членов Государственной Думы только тем и занимался, что разбирался в этих арестованных.
Как известно, Керенский дал лозунг: «Государственная Дума не проливает крови».
Поэтому Таврический дворец был прибежищем всех тех, кому угрожала расправа революционной демократии.
Тех, кого нельзя было выпустить хотя бы из соображений их собственной безопасности, направляли в так называемый Павильон министров, который гримасничающая судьба сделала «павильоном арестованных министров».
В этом отношении между Керенским, который главным образом «ведал» арестным домом, и нами установилось немое соглашение. Мы видели, что он играет комедию перед ворвавшейся толпой, и понимали цель этой комедии. Он хотел спасти всех этих людей. А для того чтобы спасти, надо было сделать вид, что хотя Государственная Дума не проливает крови, она «расправится с виновными».
Остальных арестованных, которых было большинство и можно было выпустить, мы содержали в кабинете Родзянко. Они обыкновенно сидели несколько часов, пока для них изготовлялись соответственные «документы». Кого тут только не было…
Исполняя тысячу одно поручение, как и все члены Временного комитета, я как-то наконец, выбившись из сил, опустился в кресло в кабинете Родзянко против того большого зеркала… В нем мне была видна не только эта комната, набитая толкающимися и шныряющими во все стороны разными людьми, но видна была и соседняя — кабинет товарища председателя Думы князя В. М. Волконского, где творилось такое же столпотворение. В зеркале все это отражалось несколько туманно и картинно…
Вдруг я почувствовал, что из кабинета Волконского побежало особенное волнение, причину которого мне сейчас же шепнули: «Протопопов арестован!»
И в то же мгновение я увидел в зеркале, как бурно распахнулась дверь в кабинете Волконского и ворвался Керенский. Он был бледен, глаза горели, рука поднята… Этой протянутой рукой он как бы резал толпу… Все его узнали и расступились на обе стороны, просто испугавшись его вида. И тогда в зеркале я увидел за Керенским солдат с винтовками, а между штыками тщедушную фигурку с совершенно затурканным, страшно съежившимся лицом… Я с трудом узнал Протопопова…
— Не сметь прикасаться к этому человеку!..
Это кричал Керенский, стремительно приближаясь. Бледный, с невероятными глазами, одной поднятой рукой разрезая толпу, а другой, трагически опущенной, он указывал на «этого человека». Этот человек был великий преступник против революции — бывший министр внутренних дел.
— Не сметь прикасаться к этому человеку!..
Все замерли. Казалось, он его ведет на казнь, на что-то ужасное. И толпа расступилась… Керенский пробежал мимо, как горящий факел революционного правосудия, а за ним влекли тщедушную фигурку в помятом пальто, окруженную штыками… Мрачное зрелище.
Прорезав кабинет Родзянко, Керенский с этими же словами ворвался в Екатерининский зал, битком набитый солдатами, будущими большевиками.
Здесь начиналась реальная опасность для Протопопова. Здесь могли наброситься на эту тщедушную фигурку, вырвать ее у часовых, убить, растерзать — настроение было накалено против Протопопова до последней степени.
Но этого не случилось. Пораженная этим странным зрелищем — бледным Керенским, влекущим свою жертву, — толпа раздалась перед ними.
— Не сметь прикасаться к этому человеку!
И, казалось, что «этот человек» вовсе уже и не человек…
И пропустили. Керенский прорезал толпу в Екатерининском зале и в прилегающих помещениях и дошел до Павильона министров… А когда дверь павильона захлопнулась за ними — дверь охраняли самые надежные часовые, — комедия, требовавшая сильного напряжения нервов, кончилась. Керенский бухнулся в кресло и пригласил «этого человека»:
— Садитесь, Александр Дмитриевич!
