Феникс был самонадеян: однажды он позвонил журналисту New York Times, представился Дэйвом и похвастался атаками, которые австралийские хакеры совершали на американские системы. Журналист написал об этом заметку, и Дэйв вместе с другими хакерами попал на первую страницу газеты. Вообще говоря, хакеры были людьми замкнутыми, но Феникс любил внимание. Правда, добился он внимания совсем иного рода: ему предъявили сорок различных обвинений, и за этим делом маячила тень США. В тот день я пошел в суд и, сидя среди толпы, наблюдал за мимикой судьи Смита; во мне пробуждалось какое-то новое самосознание: для общества мы представляли все большую опасность, а в наших собственных глазах завоевывали все большее уважение. Мне казалось, для когорты первооткрывателей дело Феникса станет поворотным моментом, и я хотел быть свидетелем этому. В итоге процесс закончился полным оправданием. Я вздохнул свободно, если в австралийском суде возможно дышать свободно. Когда Феникс встал со скамьи подсудимых, я подошел, чтобы поздравить его.
– Благодарю, – сказал он. – Я тебя знаю?
– Вроде должен, – ответил я. – Я Мендакс. И меня ждет примерно то же, что тебя, только хуже.
Если ты хакер, то несущественно, какую ступеньку социальной лестницы ты занимаешь, просто ты живешь за пределами того пространства, в котором обитают твои друзья из обычного мира. Это не хвастовство и не оценочное суждение – это просто факт. Твоя жизнь протекает иным образом, вне общепринятых правил: ты не только используешь псевдонимы, но и носишь маски, под которыми обнаруживаются другие маски, а под ними еще следующие; и в итоге если ты хорош в своем деле, то твоя деятельность и есть твоя личность, а твои знания – твое лицо. После долгого сидения за компьютером возникает отчужденность, порождающая чувство бездомности в собственном доме; самим собой ты можешь быть лишь с людьми, живущими вроде тебя: с теми, кто носит имена персонажей из комиксов и кого ты никогда не встречал в реальной жизни.
Большинство моих друзей-хакеров жили в Мельбурне и его пригородах, но я встречался с ними на электронных досках объявлений – обычно мы их называли BBS (Bulletin Board System), – примерно как в чатах, вроде «Электрические мечты» или «Мегатруды». Первая BBS, которую я организовал сам, называлась «Клёвая паранойя» (A Cute Paranoia) – еще одно свидетельство полной уравновешенности моей натуры. Как только в 1990 году появилась возможность, я пригласил туда Тракса и Главного Подозреваемого. Мне было девятнадцать лет, и я ни разу не виделся с этими парнями, мы общались только через модемы. Ни разу не повстречавшись с реальным человеком, ты все равно рисуешь себе некий образ. Чрезмерная секретность и крайняя отчужденность могут привести к паранойе, и справедливости ради признаю: я считал Тракса и Главного Подозреваемого чудаковатыми ребятами. Конечно, сам я тоже был не без странностей, о чем люди всегда охотно мне напоминали. Но я доверял инстинктам этих парней.
Австралийские просторы, по которым я бесконечно переезжал, и вереница школ, через которые мне пришлось пройти, сделали свое дело: я стал социальным аутсайдером, но в Траксе я нашел родственную душу. Он, как и я, происходил из бедной и интеллигентной семьи. Родители его были иммигрантами, и в детстве Тракс испытывал стыд за их немецкий акцент. Напротив, Главный Подозреваемый происходил из состоятельной семьи, принадлежавшей к верхушке среднего класса, внешне в его жизни выглядело все пристойно: прилежный школьник готовится поступить в университет. На самом деле юноша был с надломом. Единственное, что спасло его семью от мучительного развода, это смерть отца от рака. Главному Подозреваемому тогда исполнилось восемь лет. Мать – овдовевшая, с двумя маленькими детьми на руках – предалась горю и отчаянию. А Главный Подозреваемый в свою очередь удалился в спальню и погрузился в компьютер.
У каждого из нас были свои предпосылки стать белой вороной или черной овцой, но странная обезличенная вселенная хакеров всех уравняла. В своей среде мы поддерживали и обучали друг друга, и такая взаимопомощь помогла нам из разряда шутников перейти в разряд криптографов. Полностью входя в международную субкультуру, дыша ее воздухом, мы начали понимать, к каким политическим преобразованиям может привести криптография. Мы стали шифропанками[25]. Движение началось примерно в 1992 году, когда шифропанки сплотились вокруг единого списка электронной рассылки, ставшего местом встречи и отправной точкой для наших дискуссий о вычислительной науке, информатике, политике, философии и математике. Доступ к списку имело не более одной тысячи подписчиков, но именно эти люди заложили основы для дальнейшего развития криптографии, они открыли путь всем современным битвам за право на частную жизнь.
В условиях новой информационной эпохи – эпохи Интернета – мы занимались строительством такой системы, которая позволит отдельному гражданину защищать и сохранять свое личное пространство; раньше подобная привилегия была только у корпораций. Мы умели писать коды и поэтому могли, используя свои знания и опыт, дать людям реальный контроль над их правами. Идеи движения шифропанков глубоко проникли в мой разум и даже душу, благодаря им я осознал, что в будущем справедливость сможет зависеть именно от нас. С помощью интернет-технологий мы вступили в борьбу за создание баланса между тем, что корпорации считали своими тайнами, и тем, что граждане отстаивали как свое личное дело. Разговоры о приватности всегда были лишь вопросом о преимуществе корпораций, банков и правительств, однако мы решили взять эти проблемы в свои руки, поскольку не только владели необходимым инструментарием, но и видели новые горизонты, за которыми информация могла усилить власть народа.
Интернет, как мы видим сегодня на примере Китая, всегда таил в себе опасность стать зоной избирательной цензуры. Впрочем, это касается любой области компьютерной культуры. Деятельность шифропанков не получила достойной оценки в современном обществе, хотя именно они ломали всю систему и препятствовали тому, чтобы мощные рычаги управления оставались исключительно во власти беспринципного бизнеса и репрессивных режимов. Средства массовой информации были так заняты болтовней о хакерах, что упустили, как прямо у них под носом эти самые хакеры превратились в криптографов, борющихся за информационную свободу – ту свободу, на которой якобы построены сами СМИ. Для нас это был урок: мы поняли, чего стоит моральная твердость массмедиа. По большому счету, они брали лишь то, что им скармливала власть, и даже на заре Интернета не боролись за свободу доступа к информации или свободу от цензуры. До нынешнего дня они принимают компьютерную технологию как должное и забывают о том, каким образом ее претворяли в жизнь. Именно шифропанки, или «бунтари кода», как назвал нас журналист Стивен Леви, помешали новой технологии стать всего лишь шпионским и маркетинговым инструментом в руках крупного бизнеса и правительственных органов. Компьютеры могли бы поставляться, уже набитые рекламой. В смартфоны могли бы быть встроены приборы для слежки. Интернет во многих отношениях мог бы стать репрессивной средой. Электронная почта могла бы служить исключительно для перехвата информации и не защищала бы частное пространство. В то время началась борьба за сферы влияния, невидимая для большинства битва, гарантировавшая нам определенные свободы. Вопрос, который сегодня поднимают на всех дискуссиях: могут ли компьютерные технологии стать серьезным инструментом борьбы за социальные перемены, – шифропанками уже давно решен как положительный.
Было время, когда правительства намеревались поставить всю криптографию, за исключением той, которая служила их интересам, вне закона. Сегодня некоторые правительства пытаются повторить то же самое по отношению к WikiLeaks, поскольку они всегда хотят контролировать технологию, чтобы та могла обслуживать только их власть. Перед нами наглядный пример неправильного понимания свобод, заложенных в самой возможности новой технологии. Мы боролись за нее, чтобы влиятельные силы не могли использовать информацию ради собственного блага. И только. Вся борьба шла – и ведется до сегодняшнего дня – исключительно за нее. Либертарианцы – эти борцы за гражданские права и свободу личности – думали, что в понятии приватности заложена суть капиталистической свободы, то есть право быть свободным от воли правительства и сохранять в тайне свои доходы и личные данные. Но вы читаете мою книгу, и я рассказываю вам о том, что это значило для меня.
Принципы шифропанков привели меня к пониманию, как лучше всего противостоять попыткам властных сил – правительств, корпораций, органов надзора – изымать данные незащищенных граждан. Политический режим часто использует контроль за информацией, чтобы причинять людям боль, подавлять их или затыкать им рты. По моему разумению, этика шифропанков могла защитить граждан, сделав их знание их собственностью, недоступной для кого-либо еще. Это подобно свободе в понимании Тома Пейна[26]: она была для него единственным бастионом, способным противостоять причинению вреда и агрессии. Мы тоже открыто шли к своей цели: превратить инструменты подавления в инструменты свободы. В результате в 1997 году я разработал новый инструмент под названием «Резиновый шланг» (Rubberhose), позволяющий скрыть зашифрованные данные под несколькими слоями ложной информации, чтобы никакой отдельно взятый пароль не мог стать ключом к самым важным для человека данным. Информация должна была быть совершенно недоступной, за исключением ситуации, когда человек, которого она касалась, предпримет конкретные усилия, чтобы ее раскрыть. Этот метод стал практическим применением теории игр, так как позволял держать важную информацию в секрете не только путем шифрования, но и путем ее сокрытия. Для общего блага я хотел сломить власть следователей, чтобы они никогда не могли быть уверены в исчерпанности ключей. Должен сказать, WikiLeaks основывался на идее, что само наличие источников можно полностью отрицать. Когда-нибудь, представлял я себе, эта технология позволит людям открыто высказываться, даже если все могущественные власти пригрозят наказанием всем выступающим. Шифропанки сделали это возможным, с самого начала оспаривая все соглашения и законы, препятствующие шифрованию.
