и на поверхность вышли забытые и подавленные воспоминания во всей их яркости и полноте.
Я лежу и смотрю, как на потолке развертываются образы и картины из моего прошлого.
Работа молочного магазина на Стейшен-роуд, кажется, возвращается в нормальное русло. Я прихожу в школу с запиской для моего классного руководителя, мистера Лоу, написанной матерью. Мама умеет писать очень убедительные объяснительные записки для учителей о том, что я болел. В этой записке она писала, что у меня был «разлив желчи», хотя на самом деле я отсутствовал на занятиях, потому что помогал отцу. Ей было проще написать, что я болел. Она считает, что слово «желчь» звучит очень по-медицински и весьма убедительно. Этот диагноз мама будет упоминать во всех других записках, которые напишет для объяснения моего отсутствия в школе, хотя я не припомню ни одного случая, когда чувствовал себя плохо, не говоря уже о том, что у меня был разлив желчи. Причины, заставляющие маму врать учителям, достаточно запутанные, в них присутствует стыд, убежденность, что семейные проблемы не стоит предавать излишней огласке. Я становлюсь соучастником этого вранья, но даже самому себе не могу до конца объяснить, как это происходит.
Иногда я просто не хочу идти в школу. Мне там скучно, и я с легкостью убеждаю маму разрешить мне остаться дома. Мне кажется, что она рада моей компании, и после обязательного периода, в течение которого я должен полежать в кровати, она разрешает мне встать и помочь ей с домашними делами или просто сидеть и смотреть на огонь. Иногда я задергиваю занавески так, чтобы осталась узкая щель, и смотрю, как в солнечном луче, словно галактики, кружатся пылинки.
Викторианское здание, в котором мы живем, большое, и у него достаточно сложная планировка для того, чтобы в нем можно было найти много уголков, в которых можно спрятаться. Стоящий под лестницей комод превращается в келью священника, а пространство за трюмо – в пещеру отшельника. Я сижу на покатой черепичной крыше нашего дома, как часовой, и представляю себе, что здание находится в осаде. Я – мечтатель, и мама это понимает. Она сама любит помечтать, это видно по ее потерянному взгляду, которым она смотрит в окно, представляя себе нечто за далью горизонта. Я появляюсь в школе на следующий день с очередной объяснительной запиской от мамы в кармане.
Иногда с реки Тайн приходит такой густой туман, что ничего не видно на расстоянии полуметра. В такое туманное утро, когда мир исчезает и разрушенные стены домов кажутся кораблями-призраками, мне нравится идти в школу. Люблю, когда луна еще белеет на синем небе, словно полукругом отрезанный ноготь. По пути в школу я прохожу через несколько разбомбленных кварталов. Всего пятнадцатью годами ранее пилоты Люфтваффе по ошибке сбросили бомбы на жилые кварталы, а не на верфи. В этих руинах видны разбитые, ведущие в никуда деревяные лестницы, открытые всем ветрам спальни, грустно поникшие и отошедшие от стен обои, проваленные полы и открытые перекрестные стропила, похожие на распятия. Рядом с руинами витает затхлый запах разложения.
Мне нравится тайна и романтика разбомбленных домов, хотя иногда появляется неприятное ощущение, что бренность и разрушение могут вырваться из периметра воронок авиабомб и окутать своим отравленным облаком все вокруг.
Скоро выборы, и правительство тори во главе с премьер-министром Гарольдом Макмилланом обращается к избирателям с плакатом с текстом: «Вы никогда не жили лучше» / YOU’VE NEVER HAD IT SO GOOD.
Местные лейбористы тоже создали ряд плакатов с точно таким же текстом, как и у тори, только без двух последних слов: «У вас никогда не было» / YOU’VE NEVER HAD IT.
Отец на работе. Сегодня учебный день, и я проснулся рано. Я одеваюсь и спускаюсь на первый этаж, чтобы зажечь камин в одной из комнат в задней части дома. На лестничной клетке между двумя этажами я слышу шум в конце коридора, ведущего к небольшой веранде и входной двери. Я сажусь на корточки и вижу сквозь матовое стекло веранды тени двух людей. Стараясь не издать ни звука, спускаюсь по лестнице. Держусь за перила, чтобы не скрипели половицы. Из-за двери с матовым стеклом слышу стоны и учащенное дыхание, вижу силуэты двух прижавшихся к стене голов. Медленно и беззвучно, затаив дыхание, крадусь по коридору. Стоны становятся громче, в их звуке есть оттенок боли. Испуганный и одновременно забывший о страхе, я протягиваю руку к ручке веранды. Что-то, может, всего лишь любопытство, подталкивает меня открыть ее. Я не до конца понимаю, что происходит, но очевидно, что мне хочется спасти маму. Я поворачиваю ручку веранды, и по другую сторону двери начинается паника. Я успеваю лишь слегка приоткрыть дверь, как ее резко захлопывают.
«Все в порядке, все в порядке», – слышу я мамин голос с притворными успокоительными нотками. Мне видится, что мы обреченная семья, летящая в падающем самолете. Мама пытается успокоить меня, хотя едва сдерживает охвативший ее страх.
Я ничего не увидел в щелку, но убегаю, слыша, как за моей спиной громко хлопает входная дверь. Когда мама поднимается в мою комнату, меня там нет. Я спрятался в своей пещере под лестницей. Теперь я знаю секрет, смысл которого не понимаю.
Я не знаю, как именно отцу стало известно о романе матери и стало ли вообще. Может быть, он что-то почувствовал и нашел вескую причину, чтобы уволить Алана. Никто ничего не говорит по этому поводу, все словно воды в рот набрали. Мне кажется, что наша жизнь может вернуться в более или менее нормальное русло, но как ни крути, в эмоциональном смысле не чувствую себя стабильно. Становлюсь закрытым и замыкаюсь в себе. Думаю, что сам виноват в сложившейся ситуации, но так как ни с кем ее не обсуждаю, убедить меня в противоположном просто некому.
Я начинаю все больше времени проводить в доме деда и бабушки. Я не могу поделиться своим секретом ни с Агнес, ни с Томом, но в их уютном доме я чувствую себя в большей безопасности. Все дело в сложившейся годами атмосфере постоянства в отношениях дедушки и бабушки. Мне нравится лупить по клавишам стоящего в гостиной пианино, над которым висит изображение Святого Сердца – портрет Иисуса с этим самым светящимся, полным сострадания сердцем, изображенным в кругу колючего тернового венца. Я скучаю по пианино, которое увезли из нашего дома, поэтому с удовольствием выражаю свой гнев и невысказанное непонимание при помощи какофонии звуков. Когда-то в более счастливые времена
