моя мама аккомпанировала на нем папе, певшем Goodnight Irene. Я закрываю дверь гостиной, задергиваю занавески, вдавливаю обе педали в пол и совсем уж немузыкально луплю по клавишам.
Быть может, в моем потерянном состоянии я и стремлюсь к сладкой гармонии, но из-под моих неумелых пальцев выходит инфернальная музыка, которая, как ни странно, действует на меня успокоительно.
Если бы у меня тогда не было пианино, то для выпуска пара и излишков агрессии я мог бы стать хулиганом, ломать автобусные остановки, воровать всякую ерунду в Woolworth’s и совершать другие мелкие преступления. Видит бог, у меня тогда были все необходимые для этого связи. Возможно, это могло бы утешить слушающих мою какофонию Агнес и Тома, если бы они знали, что меня тогда мучило. Но они не знали. Никто не знал.
Я вижу, как дверь гостиной медленно открывается. В проеме появляется лицо бабушки в очках для чтения в черепаховой оправе. Я перестаю играть, словно меня застали за чем-то постыдным.
«Сынок, ты можешь сыграть что-нибудь помелодичней… что-нибудь такое, – бабушка пытается найти слова для описания моих экзерсисов, – только не вот эту сломанную музыку?»
Я наклоняю голову. Я боюсь на нее посмотреть.
«Да, бабушка, я попробую».
Весной найти замену для Алана оказалось несложно. Атмосфера в нашем доме стала не такой напряженной, как раньше. По крайней мере, родители ведут себя вежливо по отношению друг к другу, а иногда даже чересчур мило. Мама больше не может встречаться с Аланом на веранде нашего дома, и ее социальная жизнь теперь ограничена посещениями дома Нэнси по четвергам. Во всяком случае, так она нам говорит. По четвергам мама берет машину и уезжает. Отец в мрачном настроении остается дома. Думаю, что мать неоднократно пыталась закончить свою тайную связь с Аланом, но ее чувства и романтическая связь с этим мужчиной оказались слишком сильны, чтобы эти попытки увенчались успехом. Она нашла любовь всей своей жизни и до самой смерти будет разрываться между этой страстью и семейными узами.
Перед Пасхой 1962 года я узнаю, что меня приняли в среднюю классическую школу [12] в Ньюкасле. В моем классе сорок одиннадцатилетних учеников, но по статистике в этот элитный эшелон образования тех времен, то есть в средние классические школы, попадает всего четыре мальчика и десять девочек. Например, моего друга Томми Томпсона в такую школу не берут, хотя, как мне кажется, он умнее всех нас вместе взятых.
Мой отец не любит делать необоснованно щедрые подарки, но мама убеждает его, что мою академическую успеваемость надо как-то поощрить и отметить. В глубине души я подозреваю, что она чувствует свою вину за ту сцену и отношения с Аланом в целом и хочет ее загладить, не говоря напрямую. Я уже несколько раз как бы невзначай говорил, что видел в витрине спортивного магазина новый велик – с загнутыми вниз красными ручками, белыми шинами и четырьмя скоростями. Он стоит пятнадцать фунтов, совершенно запредельные деньги. Я понимаю, что могу и не получить такого королевского подарка, но, с другой стороны, не хочу упустить возможность. Не без некоторых колебаний отец все же идет со мной к веломагазину возле Хай-стрит и бюро похоронных услуг. Велосипед выставлен в витрине, словно приз телевикторины. Взглянув на него, отец как бывший инженер оценил легкость рамы, тормоза и систему переключения скоростей. Я держу велосипед за руль и вдыхаю его свежесть. Хромированные детали блестят на солнце, обещая светлое будущее.
«Спасибо, пап».
«Только поосторожнее».
«Да, папа!»
Я опробовал велик по пути к Томми, живущему в микрорайоне, застроенном муниципальными домами, в полутора километрах от нас. Весна, все свежее и новое, а мой велосипед – это символ приключений и побега. Я ставлю обновку у стены дома Томми рядом с кухонной дверью с облупившейся краской.
Захожу на кухню.
«А Томми дома?»
«Томми смотрит телевизор, – отвечает его мать. – Он сегодня не в лучшем расположении духа».
Предупреждение меня не останавливает, и я вхожу в гостиную. В комнате темно, шторы задернуты, Томми сидит в кресле, уставившись в растр, телевизионную испытательную таблицу. Это набор черно-белых диагональных и горизонтальных линий. Днем по ТВ показывают только его, это, как я подозреваю, нужно только телевизионным техникам для настройки современных технологий, несущих новый мир в наши гостиные.
Томми не отвечает и продолжает напряженно смотреть на экран. Его губы плотно сжаты. Потом я обращаю внимание на его красные глаза и опухшие веки.
Из кухни в гостиную входит его мать.
«Томми, в чем дело? Поздоровайся со своим другом».
«Заткнись!»
Я морщусь. Очень неприятная сцена. Его мама поворачивается в мою сторону.
«Этот крутой парень плакал, потому что не получил стипендию и не пойдет в среднюю классическую школу».
«Заткнись, я сказал!» – орет Томми.
Обстановка накаляется, все может закончиться рукоприкладством, но его мать не собирается молчать, потому что теперь у нее есть публика.
«Ага, сам виноват: в школу не ходит, изображает из себя пижона, сигареты курит и бог еще знает чем занимается. Но расплакался, когда получил результаты. Ведь так?»
«Заткнись, бл. дь».
«Не наглей, ты еще не настолько большой, чтобы я не смогла тебя ударить!»
«Да отъ. бись от меня!»
С этими словами Томми вскакивает из кресла и стремглав пересекает комнату. Он кинематографично останавливается в дверном проеме на кухню и медленно поворачивается в мою сторону.
«Ну, ты идешь или что?»
Понурив голову, я иду за ним, мечтая о том, чтобы стать невидимым.
«Хм… До свидания, миссис Томпсон».
«До свидания, сынок, – отвечает она безразличным тоном и потом кричит вслед Томми: – И возвращайся до темноты, а то отец всыплет тебе ремня!»
Но Томми уже вышел за дверь, я иду следом.
Он замечает новый велосипед, но ничего не говорит. Мне кажется, что мы заключили негласный договор: он не говорит о новом велосипеде, а я не донимаю его насчет красных глаз.
«Куда поедем?» – спрашивает он. Томми меня удивил – обычно он сам предлагает программу дня и маршрут.
«Давай в Госфорт-парк?» – предлагаю я.
«Хорошо, поехали».
Он входит в стоящий рядом с домом деревяный сарай и выводит старый велосипед, доставшийся от своей сестры. У него женская рама, немного кривое переднее колесо и не хватает нескольких спиц. Но самое главное – для Томми он слишком мал. Велик перекрашен черной краской из баллончика. В общем, это сплошное позорище. Но вот этого я не собираюсь ему говорить, хотя чувствую, что он был бы не против услышать такое от меня… Томми еще никак не отреагировал на мою обновку. Я начинаю подозревать, что он придумал для
