Счастливое время скоротечно, он не успеет оглянуться, как все изменится вокруг, он сам изменится, будет любим женщиной, станет обладателем успеха, славы — но как ненадолго и какой ценой!
* * *
Опять перед лицом родных моих полей,
Теряясь в их дали и свежесть их вдыхая,
Без сна провел я ночь, как в юности моей,
Любя и веруя, надеясь и прощая.
Я все любил: любил беззвездный блеск небес
И полосу зари, не гасшую до света,
И яблони в цвету, и озеро, и лес,
И предрассветный шум, и молнию рассвета.
Я все прощал: прощал озлобленным врагам,
Прощал судьбе ее обиды и обманы…
Летом 1883 года Надсон сляжет в постель. Диагноз поставлен страшный — туберкулез. Как следствие болезни, открылась рана на ноге. Его лечат, но результаты неутешительны. По совету докторов друзья отправляют его на юг Франции. Сумма в 2500 рублей (500 рублей внес литературный фонд, остальное собрали его товарищи) позволила ему около года прожить в Европе.
Постоянная спутница Надсона — его близкая знакомая, Мария Васильевна Ватсон — замужняя женщина средних лет, биограф, редактор; в «Биографическом очерке» 1888 года она упоминается под инициалами М. В. З. Ей суждено разделить с поэтом и последние часы его жизни. Вместе они объехали много городов, среди которых Висбаден, Ницца, Берн и другие, везде его пытались лечить, оперировали, и только в конце января 1885 года он как будто пошел на поправку. Период до весны был самым благотворным пребыванием поэта за границей.
* * *
Жалко стройных кипарисов —
Как они зазеленели! —
Для чего, дитя, к их веткам
Привязала ты качели?
Не ломай душистых веток.
Отнеси качель к обрыву.
На акацию густую
И на пыльную оливу:
Там и море будет видно;
Чуть доска твоя качнется,
А оно тебе сквозь зелень
В блеске солнца засмеется,
С белым парусом в тумане,
С белой чайкой, в даль летящей,
С белой пеною, каймою
Вдоль по берегу лежащей.
В марте 1885 года вышло первое издание стихотворений Семена Надсона, он сообщает в Петербург: «Для меня книга оказалась полезной. Сведя в одно все свои вирши, я ясно увидел, чего мне не хватает. Удастся ли наверстать все это, не знаю. Мне бывает очень тяжело, когда говорят, что я подаю надежды. А вдруг я их не оправдаю. Точно дать слово и не сдержать его».
* * *
Умерла моя муза!.. Недолго она
Озаряла мои одинокие дни:
Облетели цветы, догорели огни,
Непроглядная ночь, как могила, темна!..
В благодатном краю, в Ницце, поэт скучает по России: «Скверная пасха у этих сухопарых французов, ни колоколов, ни наших заутрень!
А заскучал я потому, что меня неудержимо тянет назад… В самом деле, что я здесь такое, отрезанный ломоть».
* * *
Снова лунная ночь, только лунная ночь на чужбине.
Весь облит серебром потонувший в тумане залив;
Синих гор полукруг наклонился к цветущей долине
И чуть дышит листва кипарисов, и пальм, и олив.
Я ушел бы бродить, — и бродить и дышать ароматом,
Я б на взморье ушел, где волна за волною шумит,
Где спускается берег кремнистым, сверкающим скатом
И жемчужная пена каменья его серебрит.
Да не тянет меня красота этой чудной природы,
Не зовет эта даль, не пьянит этот воздух морской,
И как узник в тюрьме жаждет света и жаждет свободы,
Так я жажду отчизны, отчизны моей дорогой.
После Франции Надсон едет в Швейцарию, но состояние его здоровья не становится лучше, кроме того, заканчиваются деньги. Осенью он возвращается в Петербург.
* * *
Дитя столицы, с юных дней
Он полюбил ее движенье,
И ленты газовых огней,
И шумных улиц оживленье.
Он полюбил гранит дворцов
И с моря утром ветер влажный,
И перезвон колоколов,
И пароходов свист протяжный.
Он не жалел, что в вышине
Так бледно тусклых звезд мерцанье,
Что негде проливать весне
Своих цветов благоуханье.
Что негде птицам распевать,
Что всюду взор встречал границы, —
Он был поэт и мог летать
В своих мечтах быстрее птицы.
Он научился находить
Везде поэзию — в туманах,
В дождях, не устающих лить,
В киосках, клумбах и фонтанах
Поблекших городских садов,
В узорах инея зимою,
И в дымке хмурых облаков,
Зажженных зимнею зарею…
Вновь любимый город после долгой разлуки, ощущение себя в нем как поэта, литературные вечера, встречи с друзьями — все хорошо, только здоровье не восстанавливается. Им овладевает отчаяние.
Из письма к другу: «Если бы вы знали, что за ужас сознавать, что у вас нет будущего, что даже на месяц вперед нельзя делать планов. Подумайте, ведь я не книгу, не роман читаю, это я сам умираю».
* * *
Надо жить! Вот они, роковые слова!
Вот она, роковая задача!
Кто над ней не трудился, тоскуя и плача,
Чья над ней не ломилась от дум голова?..
Петербург, Москва, Киев, Ялта — города, в которых он, несмотря на выступления и публикации, имеющие большой успех, чувствует себя больным и несчастным. Еще в одном письме он пишет: «Я съездил в Киев и устроил там блестящий вечер в пользу литературного фонда. Фонд получил чистых 625 рублей, а меня молодежь чуть не разорвала в клочки и на руках вынесла на эстраду. Одним словом, я иду в гору и погибаю от чахотки».
В те годы поэзия Надсона принималась на ура. На его стихи писали романсы, поклонницы и поклонники переписывали себе в альбомы любовную лирику:
«Только утро любви хорошо,
Хороши только первые робкие речи,
Трепет девственно чистой стыдливой души,
Недомолвки и беглые встречи».
«Ты разбила мне сердце, как куклу ребенок,
И права, и горда, и довольна собой,
Резвый смех твой, как прежде, задорен и звонок,
И как ясное небо твой взгляд голубой».
«Любви, одной любви! Как нищий подаянья,
Как странник, на пути застигнутый грозой,
У крова чуждого молящий состраданья,
Так я молю любви с тревогой и тоской».
«Я долго счастья ждал — и луч его желанный
Блеснул мне в сумерках: я счастлив и любим;
К чему ж на рубеже земли обетованной
Остановился я, как робкий пилигрим?»
Современники попадали под влияние его чарующих строк, его декламации, а когда поэта не стало, образы, созданные им, продолжали волновать сердца и умы, пробуждать мысль.
