Чувствительность Андрея Андреевича к языку проявлялась порою неожиданно. Вот один незначительный, но выразительный эпизод. Мне иногда снились сложные, просто голливудские по эффектам сны, подчас с фантастическим участием исторических лиц (Моисей, Иисус, герцог де Бофор, Людовик Четырнадцатый, Мао Дзе-Дун, Сталин, Гитлер, маршал Будённый, Гилельс, Керенский, Салазар, Берлиоз, Бетховен и т. д., и т. п.). Я обычно рассказывал сны работавшему рядом в Вычислительном центре Александру Александровичу Абрамову, замечательному математику, плюс одному из самых интересных людей, которых мне довелось встречать. Александр Александрович имел собственную систему расшифровки снов. Проекции в прошлое, настоящее и в будущее, возникавшие при этом, отнюдь не всегда были радостны… Андрей Андреевич тоже с интересом выслушивал мои рассказы, от души смеялся. В том случае мне приснилась последовательность сцен. Сначала улицу Макаренко в Москве (переулок у Чистых Прудов, где был дом моего детства) среди бела дня перебежала лисица. За нею гнался неизвестный мне субъект, ослепительно лысый. Его лысина просто сверкала. Вслед за этим «на экране» крупным планом возник улыбающийся Толя Слисенко, ленинградский математик, мой хороший приятель. Когда я пожаловался Андрею Андреевичу, что не могу уловить смысла и связи во всём этом, он мгновенно ответил:
— Но это же очевидно, Борис Абрамович! Посмотрите на эти слова: «ЛИСица, ЛЫСый, СЛИСенко. Какие аллитерации! Это же сон-стихотворение.
А часы, проведённые в рабочем кабинете Маркова! Внушительного размера письменный стол был завален огромными «марковскими» листами рукописей. Над столом висела небольшая акварель, впрочем, возможно пастель, а, может быть, и небольшой холст, написанный масляными красками. Фантастическое, явно парнокопытное существо, нечто вроде Гиппомонады, но с акцентом в сторону козы или коровы мирно паслось на розовом лугу под розовым небом неизвестной науке планеты. Картина эта завораживала всё той же стихийной парадоксальностью, свободой фантазии художника. Художником, в данном случае в буквальном смысле слова, был Андрей Андреевич. Называл он картину «Лунной коровой», видимо, она висела над его рабочим столом с незапамятных времён. Это было единственное мне известное произведение А.А. в жанре живописи[66]. С картиной этой связан ещё один характерный эпизод. В один прекрасный день Андрей Андреевич приходит в нашу комнату в Вычислительном центре и обращается ко мне:
— Здравствуйте, Борис Абрамович. Хочу похвастаться.
— ???
— Сегодня у меня был дома Бонифатий Михайлович[67]. Он хвалил мою «Лунную корову». Сказал, что она напоминает ему Шагала.
— Поздравляю, Андрей Андреевич! —
— Э… Не с чем. Вот если бы люди говорили, что работы Шагала напоминают им мои картины, это было бы совсем другое дело…
***
В те романтические времена А.А. начал бывать у меня в доме. Визиты были вполне неформальные и подчас начинались и заканчивались поздно вечером. Домой А.А. всегда возвращался пешком, и я его, конечно, провожал вместе с нашим темпераментным ирландским сеттером Марком Лицинием Крассом. Так и шли мы втроём: импозантный величественный Андрей Андреевич и я на привязи у тянущего, дёргающего, всем на свете интересующегося пса…
Насколько Красс был знаменит в математических кругах я убедился уже здесь, в Америке. Мой коллега по университету Марк Мелман, вернувшись с Гавайских Островов, где он, в частности, встретил относительно молодого математика из России, рассказывал, что тот знал не только и не столько обо мне самом, сколько о Марке Лицинии. Многочисленные легенды об его собачьих подвигах, украденной колбасе и т. д. всё ещё были живы, пересекли океан. А шёл тогда двухтысячный год, уже пятнадцать лет не было на свете нашего ушастого друга…
А.А. вообще любил длинные прогулки. Я со своей стороны имел обычай время от времени ходить пешком во Внуково, от дома и далее по шоссе, над которым непрерывно пролетали огромные металлические птицы с горящими фарами-глазами. Они меня вдохновляли. Однажды мы прошли с ним эти 18 км вдвоём, обсуждая всю дорогу обобщённые индуктивные определения; в аэропорте мы выпили кофе и, пожалев, что нет времени для такой же обратной прогулки, сели в автобус. Тем не менее, наша дискуссия ещё долго продолжалась уже на квартире Андрея Андреевича за кофе и коньяком…
Вспоминаю один из тех летних вечеров. Мы ждали А.А. Пришли Н.М.Нагорный с женой Ингой Владимировной, извлечено было из тайников неслыханное наше вино, а А.А. всё не появлялся. Николай Макарович обладал совершенно необычайными знаниями, его феноменальная память, в частности, хранила огромное количество стихов, подчас услышанных непосредственно от знаменитых их авторов. Уже через много лет, в 1996 году, когда мы встретились на международной математической конференции в г. Брно (Чехия) он поразил меня в очередной раз. Я упомянул по какому-то поводу Реквием, и он начал в ответ декламировать латинский текст этой католической Заупокойной мессы «Requiem aeternam dona eis, Domine… (Ниспошли им вечный покой, Г-ди…)» Кстати, от Николая Макаровича я узнал интереснейшую лингвистическую загадку, над которой стоит задуматься. В русском языке есть глагол «лгать», но нет глагола «говорить правду», для выражения этой мысли нужна составная конструкция. То же и в английском: «to lie», но «to tell truth». Похоже, такая же ситуация наблюдается во всех основных европейских языках. И, что особенно выразительно, в иврите, как я узнал от людей, для которых этот язык — родной.
А.А.Марков с Грантом Маранджяном. Обнинск. 11 июня 1971 г.
Странные, сюрреалистические были эти дни в Брно… На этой же конференции меня ожидала и огромная радость встречи с Грантом Маранджяном… Знакомые лица дорогих людей, знакомые разговоры, шутки… Как будто какая-то машина времени вернула в прошлое, в молодость… Увы… Сидели мы в последний вечер за нехитрым прощальным ужином, посмотрел Николай Макарович на Гранта, на меня и вслух сказал то, что мы все думали: «Сидим мы здесь, знаем друг друга тысячу лет, а завтра разъедемся в три разные страны». Вот как повернулась жизнь. Воистину неисповедимы пути…
А тогда, в тот давний московский вечер мы коротали время за разговорами и стихами. И тут разразился чудовищный, тропический дождь… В низине, там, где проспект Вернадского впадает в улицу Лобачевского, немедленно образовалось огромное озеро (каковое и лужей-то не назовёшь!). Весь транспорт застыл по берегам этого творения стихии. Мы же решили, что А.А. уже не придёт. И напрасно. Вскоре раздался звонок — за дверью улыбался А.А., с которого текли потоки воды… С соломенной его шляпы просто низвергались водопады. Мы переодели его в какие-то случайные мои одежды, и он рассказал нам свою Одиссею:
