Я вдруг почувствовал, что меня заливает яркий свет; зажмурился, ослепленный сиянием зари. По всему стыдливо синеющему морю, по длинному мардакянскому пляжу, по сверкающим обагренным инжировым деревьям,— полились сперва алые, потом красные, золотые потоки молодого, горячего света… Буквально на глазах все зашевелилось, проснулось, запело, зашумело… Где-то вдали послышался мугам… Я увидел большую белую чайку: она сидела неподвижно, подставив шелковистую грудь алому сиянию зари, и только изредка медленно расширяла свои длинные крылья навстречу знакомому морю, навстречу низкому, багровому солнцу. За моей спиной в сторону Бузовнов проползла первая электричка. Пронесся свежий легкий ветерок, будто радостный вздох Земли.
И, прорывая лучистую пелену, зажигая искрами море и весь горизонт, неторопливо выплыл гигантский огненный шар. Солнце поднималось, словно затем, чтобы сверху полюбоваться просторами Каспия. Но море, словно из кокетства, оделось вдруг легкой дымкой и закрылось от солнечных лучей. Это прозрачный туман, очень низкий, золотистый, он ничего не скрывал, а только смягчал очертания деталей.
Я смотрел в изумлении, точно на чудо, на это сияющее рождение дня. Струйка ледяной воды спустилась у меня вдоль спины. Я понял, что от меня настойчиво требовалось. Неземные силы, как всегда, оказались правы: лунная картина, увиденная и пережитая мною на берегу была бы неполной, недосказанной. Я не досмотрел бы самое интересное и самое главное — рождение нового дня, следующего дня своей жизни. А такая возможность, по-видимому, бывает единственный раз.
Я встал и без оглядки пошел к дому.
Володя встретил меня шуткой:
— Ты что ходил к морю золотую рыбку ловить?
— Ты почти угадал.
— Ну и как, поймал?
— Сразу две.
— А нам бы пора уже собираться, ведь надо еще заехать попрощаться с мамой и забрать вещи.
Орик угостил нас прекрасным хашем, и мы, поблагодарив бабушку Джаваир-ханум за гостеприимство, не забыв пахлаву и виноград, отправились в город.
Мама моя почему-то очень внимательно смотрела на меня, буквально не сводя глаз; она по-видимому что-то предчувствовала, как и я, сидя на берегу…
Перед самым нашим прощанием мама долго держала мою руку в своей, едва сдерживая слезы… «прощай» не прозвучало, но я его услышал…
А Баку тщательно готовился к приезду любимого гостя: красились цоколи домов, ежедневно мылись проезжие части и тротуары всех улиц. Центральные бакинские газеты «Коммунист», «Бакинский рабочий», «Вышка» пестрили отчаянными передовицами: «Баку замер в ожидании…», «Мы никогда еще никого так не ждали…», «Приезжайте поскорее! У нас есть, что Вам показать», «Терпение бакинцев на пределе их возможностей», а «Комсомольская правда» умудрилась напечатать «Место встречи изменить нельзя!». А особенно виртуозными были заголовки коротких заметок частных лиц, помещенные на третьей полосе газет: «Мы все наверное Вас не дождемся» (б-ца им. Семашко); «Заезжайте к нам, не раздумывая, прямо из аэропорта» (сотрудник ликеро-водочного завода №3); «Мы все зачахли в преддверии нашей встречи» (работник бакинской табачной фабрики); «Приезжайте поскорее! Такое напряженное ожидание нам больше не под силу» (роддом им. Н.К.Крупской). Кстати все роженицы роддома, подогнав и родив мальчиков в день приезда Леонида Ильича, не раздумывая, назвали их «Ленями». И именно после этого приезда в Баку, Брежнев произнесет свою крылатую фразу: «Широко шагаешь, Азербайджан!»
Его вездесущие изображения оккупировали чуть ли не все улицы и переулки города Баку, все стены школьных классов и институтских аудиторий, директорских кабинетов, первые полосы всех газет и Бог знает что еще. На большей части портретов генсек был напряженный, с тем бессмысленным выражением лица, которое можно принять за что угодно — желательно за целеустремленность.
Особенно дорога в аэропорт пестрила огромными портретами. Причем настолько разными по возрасту и по схожести с натурой, что создавалось впечатление, якобы приезжает не одно лицо, а несколько родственников-односельчан или же целая семья: дед, отец и сын. Что поделаешь, у каждого художника свое видение!
В аэропорт «Бина» примчались мы на полтора часа раньше. Но как всегда на Востоке, чем ближе вы к цели, тем туманнее способы ее достижения. Выяснилось, что самолет наш задерживается с вылетом на целых два часа. Поблагодарив Орика за все, с трудом уговорили его уехать, не дожидаясь нашего вылета. Мы с Володей зашли в буфет, выпили по чашечке кофе и вышли на открытую веранду второго этажа, выходящую в сторону летного поля. Был теплый осенний день: то самое оранжево-застенчивое утреннее солнце было теперь уже почти в зените и обрело всю свою мощь, бликуя лучами на крыльях взлетающих серебристых лайнеров. Мне казалось, будто что-то переменилось на свете: солнце стало не таким уже жарким, как в дни моей юности, небо не таким уж синим, трава не такой зеленой; цветы на веранде тоже были не так ярки и ароматны и не дурманили так, как прежде.
Простояв минут пятнадцать, мы заметили, что на поле вдали от основных взлетных полос, метрах в пятидесяти от нас, происходит нечто не совсем объяснимое. Стоял самолет с трапом, в окружении огромной толпы людей с цветами и лозунгами. Вначале, по наивности, показалось что прилетел сам долгожданный гость, которого мы прозевали, но, спохватившись, сообразили, что в таком случае нас близко бы не подпустили к зданию аэропорта. Причем толпа не просто стояла возле трапа. Она периодически, по команде человека в светлом костюме, издали напоминающего Гусмана, перемещалась на исходную позицию и становилась метрах в десяти от трапа, лицом к самолету. По приказу человека в светлом, который выкрикивал команды в рупор, из самолета выползал человек в черной шляпе, махал рукой и счастливая толпа бросалась с криками ему навстречу… В третьем дубле четыре женщины упали навзничь. Тут командир делал какие-то замечания и возвращал всех обратно. Мы просто не понимали, что происходит. Если это съемки какого-то фильма, то где же камеры и освещение? Загадочный эпизод повторялся десятки раз; у нас было много свободного времени и мы с удовольствием смотрели все дубли.
Володя, более зрячий, объяснил, почему падали именно женщины: они оказывается все были на высоченных каблуках. Я наверное отдал бы тогда всю свою премию, которую обещали в Москве, за самый малюсенький театральный бинокль. Неизвестно, чем закончилось бы представление, если б на веранде не появился какой-то оранжевый человечек. Он весь, вплоть до ботинок, одет был в ярко-оранжевую форму, испещренную вдоль и поперек огромными красными буквами. Мы поняли, что это работник сферы обслуживания аэропорта и буквально набросились на него с вопросами:
