Едва мы уставили свои юрты, как нас вызвал на объяснение наш проводник-тангут, заявивший, что он нас покидает. Этот тангут был подряжен нами в Су-чжоу в качестве проводника и отличного охотника на маралов и больших хищников; но ни в том, ни в другом отношении он нам не был полезен: восточнее Ма-ти-сы он сам никогда не бывал, а на зверей мог охотиться лишь в знакомых условиях. Но зато он несомненно пригодился бы нам на возвратном пути, служа в остальное время посредником в наших сношениях с тангутами. К тому же он был хорошим товарищем, хотя и держался особняком. Но, как мы его ни уговаривали, упрямый тангут настоял на своем и ушел в тот же вечер. Куда? Обратно в свое родное селение, с тем чтобы затем в сообществе нескольких односельчан промышлять маралов в горах. Наша же жизнь пришлась ему не по нутру. Он жаловался на скуку, на стеснение свободы, на вечное передвижение… Особенно же вознегодовал он, когда узнал, что мы идем в город Синин и далее на юг: «Как, вы покидаете горы в самое маралье время? Нет, слуга покорный, более я вам не товарищ».
На следующий день мы должны были перевалить через Южно-Тэтунгский хребет, который, как нам казалось, был до половины завален снегами. В действительности оказалось, однако, иначе. Тем не менее переход был очень тяжелый, так как нам приходилось карабкаться по глинистой тропинке, крайне скользкой, местами же представлявшей грязное месиво, в котором утопали наши лошади и ослы. Но верблюд вел себя молодцом и хотя с видимым усилием, но бодро шагал вперед; впрочем, если он без особых неприятных приключений и добрался до вершины перевала, то единственно благодаря Сарымсаку, который присматривал за ним, как заботливая мать за своим ребенком.
На наше, счастье день был солнечный, безветренный, теплый. Подъем начался сейчас же за селением Каса-хо. Мы оставили вправо болотистую долину и стали взбираться на горный отрог, в нижнем горизонте сложенный из красных и желто-серых глин, а выше – из бледных песчаников, прикрытых на 45 см черной растительной почвой и поверх последней – дерном луговых трав и мха, среди коих сплошными насаждениями росли Rhododendron thymifolium Maxim. и Prunus stipulacea Maxim. Еще выше, в полугоре, за пикетом Сайн-дин-там, стал попадаться великолепный душистый Rhododendron Przewalskii Maxim., росший здесь отдельными деревцами сантиметров в 60–90 высотой и резко выделявшийся яркой зеленью своих больших кожистых листьев на общем блеклом фоне прошлогодних трав, среди коих только кое-где мелькали одинокие цветы: у пикета – Iris glacilis Maxim. и выше – Meconopsis integrifolia Maxim., Isopyrum grandiflorum и Primula stenocalyx Maxim.
За пикетом дорога стала особенно трудной. Нам пришлось пройти несколько падей и три раза взбираться на третьестепенные отроги, пока, наконец, мы не выбрались на восточный склон главного отрога и не очутились над речкой Са-шуй, еле теперь видневшейся на значительной глубине. Здесь тропинка обратилась в грязную речку, обойти которую не было возможности, так как и выше и ниже наши животные уходили в размякшую почву, точно в кисель. Особенно же дал себя знать грязевой оползень, шириной в 6–8 м. Но, выбившись из него, мы уже без особых приключений добрались до нижней границы снегового поля. Здесь мы встретили несколько пеших дунган, которые с двумя лошадьми только что спустились с перевала.
– Ну как дорога?
– Пройдете благополучно.
Мы действительно прошли снега благополучно, но не без труда, так как местами пришлось карабкаться по тропинке, затянутой льдом, или идти скользкими косогорами, которые для того, чтобы сделать их проходимыми для нашего каравана, посыпа́лись землей.
Здесь порхала Montifrigilla nemoricola Hodgs., которая и попала в нашу коллекцию.
Наконец, мы взобрались на перевал, который нам называли каждый раз различно – Ха-, Ша– и Са-дабан и который имел 12500 футов (3810 м) абсолютного поднятия; таким образом, сегодня мы поднялись выше, чем на 915 м по вертикали, что составит около 90 м на километр. Спуск с Са-дабана оказался круче. Снега здесь не было, и дорога, местами искусственно выбитая в скале, многочисленными зигзагами сползла в узкую теснину, по которой и вышла на речку Лу-шуй.
Живописное ущелье, по которому протекала эта последняя, обставленное высокими скалами темно-серого и бурого палеозойского песчаника, поросло лиственными деревьями и кустарниками, которые едва зеленели. О прошлогодней траве здесь, однако, уже не было и помину, и цветы (главным образом – Ranunculaceae, но также Iris gracilis Maxim., Primula farinosa var. algida Trautv., Pr. stenocalyx Maxim., Coelonema draboides Maxim. и по галечнику – Gentiana Grummi Kusnez. (n. sp.), пестревшие на изумрудно-зеленом луге, представляли дивный, яркий, весенний ковер, среди которого, то разливаясь узкими ручейками, то собираясь в один бурливый поток, несла свои воды речка Лу-шуй. Здесь мы встретили нижеследующие виды птиц: Carpodacus rubicilloides Przew., Anthus rosaceus Hodgs., Herbivocula affinis Tick., Chaemorrhornis leucocephala Vig., Calliope tschebaiewi Przew. и Merula ruficollis Pall.
Ущелье Лу-шуй-коу имеет в длину шесть километров. Оно довольно неожиданно кончается и выходит в широкую, котловинообразной формы и с волнистою поверхностью долину речки Алтын (у китайцев Са-мын-хэ), вверх по которой в 1873 г. прошел наш знаменитый предшественник в этих местах – Н. М. Пржевальский. Двумя километрами дальше, ниже слияния Са-мын-хэ, Лу-шуй и Дун-ша-фэй (Дун-ша-фи), мы завидели первые полосы хлебных полей и домики дунганского селения Сань-чжу-чун, близ которого и остановились.
В Сань-чжу-чуне нас встретили высланные сюда из Шин-чэна китайские солдаты и толпа окрестных дунган, отнесшихся к нам с необыкновенным радушием. Едва подходили эшелоны вьюков, как лошади мигом расхватывались, вещи тщательно снимались и складывались в кучу. На первых порах мы боялись пропажи или какой-либо неосторожности со стороны наших неожиданных помощников, но затем успокоились: так ловко и умело справлялись они с хитрой обвязкой наших сундуков, мешков и свертков, выработавшейся практикой многих дней, проведенных в дороге.
После обеда они явились к нам с музыкальными инструментами и сыграли несколько довольно мелодичных пьес, мотивом своим напоминавших туркестанскую музыку, – факт, говорящий опять-таки в пользу Палладиевой гипотезы происхождения дунган; что же касается инструментов, на которых они играли, то часть их может считаться китайским изобретением.
Я уже имел случай говорить о некоторых из этих инструментов. Янчин у дунган называется «ган-шань» и «чжан-ко-ган-шань», у китайцев – «янь-чин». Гырджак или, как пишет Пантусов, гиджек называется у дунган «ху-ху-цзы», у китайцев – «хун-чин»; дунганский «ху-ху-цзы» проще по устройству хамийского гырджака и имеет только четыре струны; впрочем, по словам Пантусова, подобные гырджаки встречаются и у таранчей, может быть, также и в Самарканде, хотя там этого инструмента мне и не довелось самому видеть. Раваб называется у дунган, как и у таранчей – «пипа»; на нем играют щипком. Наконец, сетар (трехструнный дутар) у дунган носит название «шана», у китайцев – «сань-шэнь-цзы», у илийских таранчей – китайского ревоба; сетаром же или сетером последние называют смычковый инструмент типа гырджака[178]; на сетаре дунгане играют, одевши костяные кольца на пальцы.
