Ее презрение по отношению к политике нейтралитета, проводимой Швецией, нашло выражение в подзаголовке: «Швеция в трех словах». На вопрос, не шведка ли она, писательница выпалила: «Нет, слава Богу!» После таких статей на нее, а также и на «Чрезвычайный комитет по спасению евреев» обрушилась очередная волна писем протеста. Об отце Кафлине положительно отзывались самые разные люди — по какому праву Сигрид Унсет публично оскорбляет достойного священника, она, своей «нехристианской литературой» глубоко шокировавшая множество приличных девушек по всей стране? Пусть представит доказательства антисемитских воззрений патера! Самый резкий ответ пришел от Международного общества католической веры. Общество полагало, что не в ее компетенции осуждать священников и что ей следует искупить подобные нападки на ближнего гуманитарной работой[798]. Унсет так и не сообщила, в чем конкретно провинился патер. Однако у нее не оставалось сомнений в том, что он высказал неприемлемые антисемитские взгляды. В который раз Сигрид Унсет доказала, что католичка она не совсем ортодоксальная.
Пытаясь скрасить ожидание, она с головой погрузилась в работу. В гостинице никому не мешало, что она постоянно варила кофе и ночи напролет сидела за пишущей машинкой. Некоторое оживление внес неожиданный визит кузена Вольмера Гюта. Для Сигрид он был все равно что младший брат, а его рассказы о датском Сопротивлении придали ей новых сил. От истории чудесного спасения самого Вольмера захватывало дух: ему удалось оторваться от немцев и добраться до Швеции вплавь. Двоим родственникам, которые встретились так далеко от родной Скандинавии, было о чем поговорить. Они вспоминали минувшие дни, родителей: его отец приходился братом ее матери, а его мать была сестрой ее отцу. Таким образом, Вольмер и Сигрид были дважды двоюродными братом и сестрой. Она с облегчением узнала, что дальше Вольмер направляется в Лондон, где хочет навестить Ханса. Говоря о сыне, писательница дала волю привычным уже смешанным чувствам. У нее было четкое ощущение, что в Лондоне Ханс развлекается от души — в его письмах постоянно упоминались какие-то новые девушки. В то же время он был явно очень занят, потому что ему редко удавалось найти свободную минуту написать матери.
Зато Унсет получила новое письмо от падчерицы Эббы. Та перебралась из «Дома Святой Катарины» в мастерскую Сварстада, но, к несчастью, вскоре после этого взрывной волной от большого взрыва в порту Осло там выбило все стекла. Эббе помогали выжить посылки с едой, которые на велосипеде привозила из маленького хутора в Рингерике дочь Гуннхильд Брит. Из подобных писем и прочих известий о нужде и нехватке продовольствия в Норвегии в мыслях писательницы складывалась картина родины, опустошенной войной. Она со страхом думала о том, что еще ей предстоит узнать по возвращении домой. Когда же Германия наконец капитулирует? От нетерпения Унсет даже перестала спать по утрам: лежа в кровати с открытыми глазами, она ожидала, когда принесут свежие газеты. Но итальянская кампания затянулась, да и союзники не торопились с освобождением Северной Европы.
Но вот 6 июня 1944 года пришло долгожданное известие о высадке сил союзников в северной Франции. Шесть дней спустя союзникам удалось пробить «Атлантическую стену» немцев, предварительно обеспечив преимущество в воздухе. Сигрид Унсет торжествовала и немедленно согласилась принять участие в радиопередаче, где на пару с Хоконом Ли должна была комментировать открытие нового фронта.
— Дорогие мои сограждане, наконец-то союзники вступили на французскую землю, — произнесла Сигрид Унсет в микрофон, подглядывая в блокнот. — На самом деле вместо речей я должна была бы пасть на колени и возблагодарить Бога[799].
В тот день она предпочла забыть о своих политических разногласиях с Хоконом Ли: «Я его недолюбливаю, но здесь мы делаем вид, что все норвежцы — лучшие друзья, а полоскать грязное белье будем уже дома»[800]. В обычных условиях она резко отзывалась и о Хоконе Ли, и о Карле Эванге, «который теперь все время расхаживает в расстегнутой рубашке и вот-вот объявит крестовый поход против супружеской верности». Вообще, по мнению Сигрид Унсет, наблюдать за поведением апологетов советской идеологии было довольно забавно[801].
Скрепя сердце признав, что возвращение домой затягивается, она приняла приглашение Хоуп Аллен отправиться в совместную вылазку на озеро Твитчелл близ Адирондакских гор. Они устроились в простом охотничьем домике, а потом Хоуп Аллен села на весла, и они поехали кататься по озеру. Сигрид Унсет это живо напомнило озера Нурмарки. Чего еще можно пожелать, вздыхала она в письмах сестре Рагнхильд, только совесть мучает: пока она тут развлекается, люди в Европе страдают. «Меня гложет чувство вины»[802], — часто повторяла она. С собой оба эксперта по Средневековью взяли по стопке книг и письменные принадлежности. Они читали, писали, ходили в походы и на пару расчесывали комариные укусы.
Здешняя природа сильно напоминала ей норвежскую, тревожила в памяти «наши воспоминания о горах», как она недавно выразилась о картинах из Вэршей, запечатленных в сознании ее сыновей и их друзей: «У каждого из них было свое любимое местечко в горах, где они много раз загорали на камнях, глядя вниз и, в общем, не особенно замечая, что там видят: плоскогорье, где им известна каждая тропка, глубокие шрамы долин, разбегающиеся по сторонам реки, вековое кольцо скал — серых вблизи, синеющих вдали и постепенно растворяющихся в дымке горизонта»[803].
Ближе к осени наконец-то объявился Ханс. Он прислал матери телеграмму с поздравлениями — 26 августа союзники вошли в Париж. И отправил письмо с Арне Скоуэном, который тем летом приехал в Нью-Йорк по делам Сопротивления. Унсет была немного знакома с Арне Скоуэном по Союзу писателей. Тот был ровесником Ханса, встречался с ним в Лондоне и передал писательнице горячий сыновний привет. От него она получила и свежие новости о событиях по ту сторону Атлантики, которые немного успокоили ее, но ей по-прежнему не терпелось отправиться домой. Однако судьба определила ей отпраздновать еще одно Рождество в Америке. Худшее Рождество в ее жизни, признавалась Сигрид Хоуп Аллен[804], приславшей ей в помощь сироп от кашля из белокудренника. Унсет устала проводить долгие дни и ночи за пишущей машинкой, мучиться от непрекращающихся хворей; теперь уже она с трудом могла разобраться в причинах болезней, одно было ясно: каждая зима дается тяжелее предыдущей. Писательница уже не верила, что осилит экскурсию за лесными анемонами в Онейду, когда весна даст о себе знать. И писала без остановки. Месть занимала все ее мысли. Она использовала такие слова, как «очищение от паразитов» и «уничтожение», — те же, какие немцы употребляли, говоря о судьбе четырех миллионов евреев, на спасение которых она раньше надеялась. А сейчас Унсет обратила против немцев их собственные слова. Она откровенно признавалась в письме Марджори Роулингс, что не возражала бы против уничтожения всего немецкого народа — мужчин, женщин и детей, — дабы избавить мир от расы господ[805].
