Сигрид Унсет целиком и полностью поддерживала тех, кто требовал самого сурового наказания для Германии после войны. После прочтения книги психиатра Ричарда М. Брикнера «Германия неизлечима?» она объявила ее одним из важнейших трудов о войне. Брикнер указывал на нарушения в немецкой психике и описывал характер народа как параноидальный, находя в нем даже психопатические черты. Сигрид Унсет всей душой согласилась с таким диагнозом и в качестве решения проблемы предложила послать в Германию группу медиков из Красного Креста, а правовое преследование преступников осуществлять под наблюдением специалистов-психиатров. Она была твердо убеждена в том, что выражения вроде «злой как немец» появились не зря, — об этом говорил и ее жизненный опыт. Писательница заявляла, что «в течение многих столетий немцы считали психопатию нормой»[806], и была полностью согласна и с министром финансов Моргентау, составившим план по уничтожению производственного потенциала Германии. Призывая к покорению и суровому наказанию для целого народа во избежание повторения войны, Сигрид Унсет, должно быть, рассчитывала на широкую поддержку. Она не верила в то, что немцы позволят себя перевоспитать. И пропустила мимо ушей упрек разочарованного немецкого философа Карла Ясперса в том, что она поддалась обобщающему подходу к народам, столь характерному для национал-социалистов.
По заданию «Совета военных писателей»{115} Унсет написала статью, посвященную положению немецких женщин и детей. Она напоминала читателям, что большинство выживших немок тоже принимали участие в зверствах и поэтому должны понести наказание. Какое именно — не уточнялось, одно было ясно: никто не станет подвергать их унижениям и пыткам, подобно тому, как немцы и японцы поступали со своими жертвами. В случае с детьми небольшая помощь не помешала бы, однако помня, что получилось из голодающих немецких детей, для которых собирали продукты после Первой мировой, не стоило рассчитывать на благодарность: «Немцы на деле показали, какова их благодарность»[807].
Та же организация заказала Унсет статью о творчестве Томаса Манна к его семидесятилетию. В конце концов, норвежка была второй по знаменитости писательницей из тех, кто проживал в Нью-Йорке, — сразу после юбиляра. Она с огромным нежеланием принялась за работу. «Никогда не любила Томаса Манна», — признавалась она Хоуп Аллен[808]. Не в ее духе было и скрывать свои воззрения. Но в данной ситуации по крайней мере приходилось избегать высказываний на темы, где ее мнения были бы неуместны. В особенности в том, что касалось немецкого искусства, о котором она говорила: «Даже когда талантливо, оно неуклюже, а чаще всего и бездарно и неуклюже одновременно»[809].
«Хоть бы, хоть бы, хоть бы в Германии не осталось и камня на камне», — писала Сигрид Унсет Рагнхильд[810]. Ей было что возразить и авторам сердитых писем, которые она регулярно получала. В частности, немецкие католики утверждали, что ее неспособность простить — это грех. На это она давала недвусмысленный ответ: «Могу только сказать, что прощаю всем, кто причинил зло мне лично, а остальных Бог простит»[811]. С чего это она должна сочувствовать немцам, которые сами сделали все для того, чтобы очутиться в теперешней неприглядной ситуации? «И не подумаю», — говорила Сигрид Унсет[812]. И хотя она признавала за русскими определенные положительные качества, в отличие от немцев, но все равно оставалась критически настроенной по отношению к тем соотечественникам, кто бросился «приспосабливаться к нашим русским соседям». Унсет еще не забыла теплушек, забитых заключенными, которые видела на железнодорожном вокзале в Сибири; она повторяла, что Советский Союз был и остается диктатурой.
Ее непримиримая ненависть к немцам могла сравниться только с не менее беззаветной преданностью еврейскому вопросу. Писательница лично подписала несколько петиций к Уинстону Черчиллю, призывая английского премьера спасти евреев. Но в апреле 1944 года два молодых еврея застрелили в Каире близкого друга Черчилля, министра по делам Ближнего Востока лорда Мойна. Участвуя в работе «Американской лиги за свободу Палестины», Сигрид Унсет оказывала поддержку организации, к которой принадлежали убийцы. За это ее обвиняли в пособничестве террористам, однако Унсет стоически выдержала всю критику и подписала очередное обращение к Черчиллю. На сей раз с просьбой помиловать молодых убийц, осужденных на казнь, ведь ими «двигали боль и отчаяние, вызванные гибелью десяти миллионов евреев в Европе». Черчилль не прислушался к ее мольбам — осужденных казнили[813].
Унсет начала было писать продолжение к своим мемуарам «Одиннадцать лет», однако напряжение — война двигалась к развязке — мешало сосредоточиться на работе: «Последние несколько дней я пытаюсь перенести на бумагу некоторые воспоминания из моих школьных лет, но писать о том времени сейчас — все равно что писать о каменном веке. Такое впечатление, что это было невыразимо давно»[814]. Зато она с удовольствием дописала введение к книге «Правда и ложь» — своему пересказу народных сказок и быличек. Там она, можно сказать, изложила свое «кредо народного сказителя», как она его понимала. «Неплохое введение у меня получилось, как мне кажется», — писала Сигрид сестре Рагнхильд[815]. Ей не только удалось объяснить разницу между «лживой сагой» и остальными сагами, но и выразить свое восхищение могучей фигурой Асбьёрнсена. Великолепный повар и блистательный рассказчик, он жил среди книг и картин: «Когда мы, дети, проходили мимо „дома Асбьёрнсена“, нас всякий раз охватывало благоговение перед этим местом, источником драгоценнейших для нас даров»[816].
«Тот, кто в детстве научился различать дикие цветы, никогда уже не будет несчастлив», — писала год назад в «Нью-Йорк таймс»[817] Сигрид Унсет. Теперь, в марте, отправившись за лесными анемонами в Онейду, с растущим нетерпением ожидая заключения мира, она вспоминала свои слова. Поездка стала ее прощанием с Кенвудской общиной, но она взяла с собой клубни и семена цветов, да и с Хоуп Аллен прощаться навсегда не намеревалась.
Вскоре после этого, 7 мая, Сигрид Унсет сидела в гостях у Астри Стрёмстед и ее семьи в Нью-Джерси. Когда по радио начали передавать новости, все насторожились, и тут диктор объявил — Норвегия освобождена! «Фру Унсет сказала, что за все время в Америке не была так счастлива, и чуть не обняла меня от переизбытка чувств! Для меня тот день оказался вдвойне необычным — и счастливое известие из Норвегии, и почти что объятие со стороны фру Унсет!»[818] Правда, в следующем же выпуске новостей прозвучало опровержение, однако на следующий день освобождение Норвегии было признано фактом и о нем передавалось в каждом выпуске. Радость Унсет была омрачена известием о новой трагедии: незадолго до этого она узнала о гибели Хельге Фрёйсланна, единственного сына ее старинной подруги Хелены Фрёйсланн, отличавшейся хрупким здоровьем. Писательницу мучили дурные предчувствия относительно того, какие еще страшные вести ее ждут на родине. Что сталось с Уле-Хенриком, Мартином и многими другими?
