Обращаясь к Полу, я предположил, что у слушателя внезапно возникало ощущение, что в музыке больше не существует границ:
Да. Я помню, как ходил в гости к Дилану, когда он жил в гостинице «Мейфер». Он сидел в задней комнате, были я, Брайан Джонс, Кит Ричардс, в другой комнате еще пара ребят. Я помню, что после часа ожидания или около того разрешалось войти. Наступала твоя очередь засвидетельствовать ему почтение.
Мы часто так ходили в гости. Я был у [философа] Бертрана Рассела. Просто спросил: «Можно к вам прийти поговорить? Мне интересно». – «Да, конечно». Он жил на Ферст-стрит в Челси. Я был знаком с одним американцем, его ассистентом. Мы говорили о происходящем во Вьетнаме. Здорово, мне было очень приятно.
А когда я наконец вошел к Дилану, то проиграл ему кусок альбома Sgt. Pepper. Он сказал: «А, понимаю, вас достало быть милашками». И, в общем, он был прав. Период, когда мы были милашками, закончился. Мы были артисты с милотой, потому что так было надо, Мы бы охотно отказались от милоты. Но заявить «Топ оф зе попс»: «Нет, мы будем носить шмотки, как у крутых парней. Мы у вас устроим вакханалию», – это было бы слишком радикальным отходом от нашего имиджа. Мы еще не были к этому готовы.
А происходило то, что это начинало быть искусством. Дилан привнес в песенный текст поэзию, так что Джон стал петь такие песни, как You’ve Got to Hide Your Love Away. «Хей!» Очень по-дилановски. Он на нас очень сильно повлиял, а мы довольно-таки серьезно повлияли на него. Он уже успел услышать I Want to Hold Your Hand, потому что она заняла первое место в Штатах. После проигрыша там были слова: «Я хочу, я хочу, я хочу», а он подумал, что мы поем: «Я торчу, я торчу, я торчу». Он сказал: «Крутая строчка, чувак». Он был очень в этой теме. Мне пришлось объяснить: «Нет, на самом деле там “я хочу”»[17].
Между нами было перекрестное опыление. Он выпустил длинный сингл, так что мы знали, что ничего страшного, если песня Hey Jude будет длинной. «Да вы о чем вообще? Вот Like a Rolling Stone шесть с половиной минут. Почему нам нельзя песню на семь минут?» Мы начали разрушать границы, ставить под сомнение привычные ценности.
Это распространилось повсюду. Раньше было просто «пойдем в паб, возьмем по скотчу» – теперь ты не шел в паб, ты оставался дома и ужинал, например с друзьями, или пил вино. Более мягкая, интеллигентная обстановка. От шоу-бизнеса мы пришли к искусству, и благодаря перекрестному опылению стало очень интересно. Мы корешились с владельцами галерей. Для меня это был замечательный, интереснейший период.
В своих интервью Пол непременно рассказывает, как складывались его отношения с авангардом шестидесятых. Он охотно делился воспоминаниями на эту тему в брошюре, выпущенной в поддержку турне 1989 г., и раскрывает ее еще подробнее в книге «Много лет спустя», написанной Барри Майлзом (1997 г.).
В середине шестидесятых Пол жил дома у своей подружки Джейн Эшер с ее родителями и братом Питером, и Майлз (которого всегда называют просто по фамилии) был его близким другом. Когда пара переехала в новый дом на Кэвендиш-авеню, что в квартале Сент-Джонз-Вуд, рядом со студией «Эбби-роуд», Пол оказался единственным битлом, по-прежнему живущим в центре Лондона. Майлз и Эшеры приобщили Пола к новым для него кругам: от «обычного» театра до лондонской андеграундной культуры хиппи.
Однако в 1989 г. Пол по-прежнему разрывался между желанием рассказать об этом периоде открытости любым влияниям и боязнью бросить тень на покойного Джона Леннона. В глазах молодого поколения это Леннон бесстрашно практиковал творческие эксперименты, а Маккартни, напротив, осторожничал и сочинял мейнстримовую музыку. Это представление бытует до сих пор, и он хотел бы его опровергнуть.
Еще со школьных времен Пол восхищался творческой стороной жизни битников. В ранние битловские годы их с Джоном привлекал стиль парижского студенчества и того сообщества гамбургских друзей, которые, на их восхищенный ливерпульский взгляд, воплощали в себе экзистенциальный шик. Полу уже были известны местные ливерпульские авангардисты, главой которых был художник и поэт Эдриан Хенри. Брат Пола Майк также участвовал в этом течении и позднее совместно с Роджером Макгафом и Джоном Горманом организовал кабаре-группу «Скэффолд». Благодаря им проникнутая сюрреализмом сатира попала в хит-парады:
Забавно, что поклонником авангарда в итоге считается Джон, потому что он устраивал все эти перформансы с Йоко. На самом деле еще за пару лет до того, как ему это вообще пришло в голову, когда он еще жил с Синтией в пригороде возле гольф-клуба, я уже тусовался с такими людьми, как Майлз. Я часто бывал у них с женой дома, потому что он был очень интересным человеком, начитанным. Он меня подсадил на Уильяма Берроуза. В школе мы учили литературу, но ничего современного не читали. Я читал там Стейнбека, но чтобы Берроуз и всякая интеллектуальщина…
Кстати, это правда интересно, потому что раньше я об этом не распространялся. Вместе с Майлзом я способствовал созданию International Times [андеграундной газеты], я помогал открыть книжный магазин и галерею «Индика», где Джон познакомился с Йоко. Я очень дружил с [галеристом] Робертом Фрейзером и очень увлекался Магриттом. Так что у меня был насыщенный авангардистский период, и это была вообще чума. Я жил один в Лондоне [он переехал из дома Эшеров в Сент-Джонз-Вуд в апреле 1965 г.], а остальные парни, все женатые, – в пригородах. На мой вкус они были очень скучные, они меня навещали, а у меня дома тусовались другие гости, стояли странные скульптуры, все такое, а я сам монтировал короткие фильмы.
Помню, ко мне пришел Джон: «Ого, что это за херней ты страдаешь?» Его это все вставляло. На самом деле, когда он работал над альбомом Two Virgins, мне пришлось установить пару магнитофонов «Бренелл» и показать ему всю систему, которой я пользовался, потому что в плане техники он был безнадежен. Вот откуда взялись «лупы» в Tomorrow Never Knows. Я сидел у себя дома и как чокнутый профессор делал эти зацикленные куски записей, а потом приносил их в студию в пластиковом пакете.
А вот Джон – и в этом разница между нами – он бы уже из этого соорудил пластинку. Он так загорелся: «Твою мать, вот это идея!» А вот я с этим всего лишь экспериментировал и немного пользовался этими материалами на наших мейнстримовых записях. Я никогда не любил выставлять свои увлечения напоказ. В какой-то степени до сих пор не люблю.
Действительно, Джон завоевал репутацию экспериментатора благодаря таким трекам, как I Am the Walrus и Revolution 9; Джордж Харрисон в свою бытность битлом выпускал смелые альбомы: стоит вспомнить сплав восточных и западных влияний на Wonderwall Music или Electronic Sound, название которого говорит само за себя. Но самое рискованное предприятие Пола, Carnival of Light, записанное в 1967 г., посчитали слишком экстремальным на вкус публики, и оно так и остается неопубликованным. Это был заказ клуба хиппи «Раундхаус», предназначенный для одного рейва, как бы мы сейчас выразились. Пол говорит, что это была «самая длинная сумасшедшая психоделическая импровизация, которую мы когда-либо записывали. Единственная сочиненная нами музыка без структуры». Этот трек Маккартни подготовил во время сессий записи Penny Lane – данное свидетельство его многогранности столь же поразительно, как и тот факт, что он записал Yesterday и I’m Down в один и тот же день.
«Это было бурное времечко, – говорит он о своем окружении в 1966 г. – Майлз свел меня с [поэтом Алленом] Гинзбергом, Корнелиусом Кардью [композитором, автором экспериментальной музыки]… Очень творческая атмосфера. Я показывал свои фильмы Антониони. Мы смотрели кино с Энди Уорхолом у меня дома. Одно время мой дом был практически центром светской тусовки, поскольку жил я один. Никто никому не капал на мозги. «Эй, Пол, что там у тебя такое?» – «Ну мы просто тусуемся, у меня сейчас пара приятелей сидит». – «Кто там у тебя? Можно я зайду?»
Это был почти что салон. Брайан Джонс, Джон, Мик, Марианна всегда у меня зависали. Волшебные моменты. Был такой Роберт Фрейзер, владелец галереи – чувак, которого однажды арестовали вместе с роллингами. Отличный парень. Он умер пару лет назад от СПИДа. Через Роберта я купил парочку картин Магритта, когда они еще ничего не стоили. Мы не думали, что он однажды станет знаменит. Это был просто художник, который нам всем нравился: небо, голуби, котелки.
Самая главная концептуальная затея Роберта для меня как сцена из фильма. Было лето в Сент-Джонз-Вуд, жара держалась долго. Мы все сидели в саду позади дома, среди маргариток, – кто с гитарой, кто с чем, и он не хотел нам мешать. Когда мы вернулись в дом, он уже ушел. Но вот мы зашли через заднюю дверь и увидели, что он оставил на столе картину. Картину Магритта с яблоком. Она нас и вдохновила на эмблему Apple.
И через всю картину шла надпись: «Au revoir». Он знал, что я мечтал об этой чудесной картине [Le Jeu de Mourre[18] ], и просто поставил ее на стол и смылся. Он оставил ее как визитную карточку: очень чистый концептуальный жест.
