друзей он известен как Пех.
Казарян Самвел, Козрь[50], Казó, обладатель низкого грубого баритона ещё со средней школы, идеально подходящего для начальника цеха или прораба. Это снаружи. А изнутри Казо — это мятущаяся порядочная честная душа, все годы проживающая в конфликте с родителями, с внешним миром, с внутренним миром.
Где-то в классе десятом он рассказал, что у него в голове сценарий фильма. Герой фильма, парень, живёт в конфликте со всеми домочадцами, не может втолковать, что ему от всех надо. В отчаянии он пишет в толстой общей тетради (в этом месте Казо показал пальцами толщину тетради) свою исповедь, раскрывает душу перед своими родичами и кончает жизнь на верёвке в подвале. Дядя (или отец) натыкается на тетрадь, читает, затем, обезумевший, находит повешенного и в отчаянии бьёт попавшейся под руку палкой по безжизненному телу. Казо полагал, что такая концовка трагедию переводит в горькую комедию.
Вероятно, фабулу фильма я передал несколько искажённо. Но вот таким непонятым, невыслушанным и, быть может, отверженным Казо и прошёл по жизни, не ухватив птицу удачи.
У Козря голова в детстве была крупноватая, «чугунная», и учился он неважно. А запомнилось, как всегда, смешное. На уроке экономической географии учительница (кажется, Анастасия Владимировна, Անաստված) обращается к классу: «Где развита чёрная металлургия? Где взять чугун?» — Фауст поворачивается ко мне и говорит: «Как где? А голова Казо на что?»
В восьмом классе Казо сидел передо мной рядом с Фаустом. Мы с Масео на задней парте. Вдруг он оборачивается и даёт мне пять-шесть звонких пощечин! Я срываюсь с места и бросаюсь на него с кулаками, он хохочет. Меня оттаскивают, я злюсь, что не сдержался, а его это просто забавляло.
Козрь — сын мамы-педагога, тети Лиды, и отца-водителя автобуса, дяди Миши. Их квартира была первой, где сделали по тем временам современный ремонт, с трафаретным орнаментом на стенах и потолке, с набрызгом краски, с хорошей румынской мебелью и хрустальными люстрами. Младший брат Гагик, тоже Казо, но для своих сверстников, в нашей школьной жизни никак не проявился. Но двоюродный брат Казо — Араик, племянник тети Лиды, будучи всего на несколько лет старше нас, воспринимался нами уже как авторитет, бывалый, мы впитывали его рассказы и поучения на темы взрослой жизни, главной темы — отношения с девушками, как знакомиться, как уламывать, как избежать триппера. Он смахивал пепел с сигареты прямо в кофе и потом допивал. Это было завораживающе, из другой жизни, что-то запретное, предосудительное. Я несколько раз делал такое, позже, будучи студентом, в ереванских кафе, для ощущения собственной оригинальности, причастности к новому, хипповому. Один дяденька, заметив, видимо, решил, что я токсикоман, подошёл, строго посмотрел, пригрозил пальцем, добавив: չը՛լեմ — չի՛մանամ[51].
Казо — человек полярных суждений, он оценивал по максимуму: добро-зло, хорошо-плохо. Без моих интеллектуальных заморочек в оттенках серого. Он безоговорочно помогал, когда мог, и сразу говорил, что не сможет, если не мог.
Казо окончил Кироваканский политех, работал в какой-то конторе инженером-строителем, пока жизнь не раскидала нас всех по городам и весям.
Саша Мурадян, он же Мур. Моё короткое звучное прозвище оформилось только к десятому классу, до этого меня окликали традиционно — Мурад. Постараюсь дать самохарактеристику, по мере возможности объективную.
Я по жизни тихий, не шкодливый, но любопытство может меня увести иногда за пределы дозволенного или даже закона. Я послушный сверх меры, но не в смысле послушания, а буквально, выслушал-выполнил. Мои аудиальные каналы раскрыты нараспашку, фильтров в них нет. Любое предписание, распоряжение, инструкция, замечание входят в меня полностью без остатка. До неприличия. До драматизма.
Бывало, в классе во время урока другой педагог заходил или вызывал учительницу в коридор на пару слов. Как положено, нам говорили: ребята, сидите смирно (или стойте смирно) и не шумите. Как только учительница выходила за дверь, непоседливые и неугомонные, такие как Фауст и Аморалюс, начинали гоняться за кем-то, перелезать через парты, на ходу цеплялись за кого-то, то тетрадку забросят вдаль, то толкнут, то прокричат зоологически. Нарастал многоголосый гул, как в известном эпизоде ералашевского фильма[52] с Хазановым в роли учителя итальянского. А я в этом хаосе стоял смирно и не шевелился, веря, что меня сейчас заметят и скажут: «Вот Саша Мурадян не безобразничал, молодец». Но врывалась учительница и начинала нас ругать самыми унизительными словами: «вы, что за звери! Как вы себя ведёте! Вы в каких семьях воспитывались! Кто ваши родители, воспитавшие таких уродов!» Вот в таком стиле выражались русские педагоги. Я даже не утверждаю, что это было проявлением скрытой национальной неприязни. Прожив более четверти века в России, я могу утверждать, что эти стилевые обороты присущи этническим русским. Наши учителя ругали нас как-то по-другому, после них не оставался осадок собственной ничтожности.
Я был толстеньким упитанным мальчишкой всю начальную школу, пончиком с ямочками на щеках, проявлявшимися при улыбке. Меня любили учителя. Может за эти ямочки, может за послушность, может, просто за хорошую учёбу. Это было и в младших классах, и в средних. В старших классах меня открыто обожала Роза Аветиковна, в главе об учителях я посвятил этому пару строк[53].
Меня всю дорогу прикрепляли к отстающим. Это была педагогическая парадигма того времени, чтобы отличник подтянул двоечника. Это привело к тому, что я какие-то промежутки времени тесно общался с шалопаями, с недалёкими, с хулиганами. В разное время это были Ерицян Хачик, Саркисян Арам, Чорекчян Ванцет, Реутин Вова.
Уже в седьмом я начал посильно заниматься спортом, сначала Фауст и Аморалюс вытащили меня в их секцию лёгкой атлетики, а тренер Адик определил мне осваивать толкание ядра. Потом Вовка Реутин взял меня с собой, когда его пригласил в секцию баскетбола Фрунзик. Реутин добился хороших результатов, баскетбол был для его комплекции оптимальным. Я, понятное дело, не попал даже в списки состава тренируемых, как отбрасываемый горбыль при распиле досок. А потом был школьный волейбол, который я полюбил на всю жизнь. Я не умел высоко подпрыгивать для хлёсткого удара, зато был хорош под сеткой, на распасовке. Вот эти спортивные занятия сформировали моё тело настолько, что я перестал комплексовать. Но при этом, постоянное состояние влюблённости, томление издалека, застенчивость и нерешительность делали меня угрюмым и сдержанным.
Я писал грамотно, это качество мне свойственно. А со времени написания сочинений по литературе я почувствовал внутреннюю тягу к стильному структурированному и внятному изложению. Я был отличником по математике, физике, химии, биологии, но считаю, что наибольшего развития, именно, внутреннего развития я
